Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе - София Шуазель-Гуфье

Граф Огинский, русский сенатор (тот самый, который напечатал мемуары, благосклонно принятые публикой), граф Огинский во главе литовской депутации отправился в Варшаву приветствовать нового польского царя. Император принял его в тронном зале.

Огинский заметил, что, когда он в своей речи сравнил с молнией быстроту одержанных Александром побед, государь принял величественный вид. Он заметил также слезы на глазах государя, когда он говорил о благодарности литовцев Между тем нашлись лица, которые осмелились заподозрить этого благородного монарха в неискренности, и Наполеон заметил, говоря об Александре, что он — самый прекрасный, проницательный и самый фальшивый из всех византийцев. Не стоит опровергать подобную клевету, — ответом на нее служит вся жизнь Александра.

Пребывание императора в Варшаве ознаменовалось блестящими празднествами у генерала Красинского, графа Потоцкого, у принцессы Вюртембергской. Город дал также костюмированный бал в большом театральном зале. Здесь собралось самое избранное общество, отличавшееся вкусом, богатством, изяществом и красотой. Моя мать по слабому здоровью не присутствовала на этих празднествах. Она имела честь быть представленной Его Величеству у ее сестры, княгини Радзивилл, причем она благодарила государя за все милости, оказанные семье ее. Государь разрешил моей матери объявить о предстоящем приезде его в Вильну, причем он говорил обо мне матери со свойственной ему снисходительностью. Было заранее известно, что государь пробудет в Вильне всего один день и будет ночевать в Товиани.

Мой отец предполагал уехать тотчас после бала, который должен был состояться по приезде Его Величества, чтобы отправиться в Товиани со мной и несколькими другими лицами. Он надеялся, что ему удастся сообщить государю о различных злоупотреблениях, прокравшихся в управление, также о том, каким образом некоторые представители власти проводили справедливые и умеренные взгляды столь доброго монарха. В Вильне также распространились тревожные слухи. Говорили, что в Петербурге образовалась русская партия, недовольная тем вниманием, которое государь оказывал полякам, и всем, что он делал для Польского царства Император сам не обманывал себя на этот счет, так как в Варшаве он просил поляков, чтобы они в своих патриотических речах не сеяли недоразумений между ним и его русскими подданными. Впоследствии я узнала в Париже от лица, заслуживающего доверия, что в 1815 г. маршал Сульт открыл очень важные документы, разоблачавшие зловещие планы. Маршал тотчас препроводил их императору, который поручил благодарить его и передать, что опасность не так-велика, как он полагает. Какая роковая беспечность, и как трудно понять ее! Как мог Александр, при свойственном ему здравомыслии и проницательности, разумно побуждавшей его гасить в других европейских странах очаги революции, — как мог Александр закрывать глаза на огонь, тлевший в его собственном государстве! Его сердце, по-видимому, обманывало его ум и отказывалось поверить такой чудовищной неблагодарности со стороны его подданных. Граф Ш*** и я, мы уже несколько лет тревожились по поводу доходивших до нас мятежных толков, и мы сообщили свои опасения некоторым представителям правительственной власти, которые сочли их преувеличенными страхами, фантазиями аристократов. Факты доказали теперь, что опасения эти были вполне основательны…

Император приехал в Вильну ночью. Уже заранее были сделаны приготовления к балу, к иллюминациям и пр. Мой отец велел поместить над дверью своего дома транспарант, представлявший Вильну с ее живописными окрестностями, при восходе солнца, со следующими словами: «Восход зари обещает нам тихие, безоблачные дни». Адъютант князя Волконского предупредил меня утром, что Его Величество прибудет к нам в час пополудни. Утром государь принимал во дворце представлявшихся ему лиц. Увидев моего отца, государь сказал ему: «А, это вы, граф!» Мой отец хотел сказать Его Величеству несколько слов в свое оправдание, но государь прервал его, говоря: «Все забыто, прошлое забыто».

Мой отец, обладавший громадным тактом, почувствовал, что это слово «забыто» скорее означало «прощено». То же самое почувствовали моя сестра и я и преклонились перед этим благородным, впечатлительным сердцем, которое могло простить, но не забыть совершенные против него проступки. Отец мой восхищался государем и искренно любил его; он вступил в противную партию лишь благодаря особому стечению обстоятельств. Он не осмелился быть у меня, когда Александр соблаговолил посетить меня, и на этот раз моя сестра помогла мне принять Его Величество, с которым она имела честь познакомиться в первый приезд Его Величества в Вильну.

После первых приветствий я осмелилась спросить, доволен ли государь своим пребыванием в Варшаве? Государь отвечал, что Варшава не совсем удовлетворила его ожидания; что здания города построены неправильно и улицы грязны, но он согласился, что устройство этого города может быть усовершенствовано. Его Величество прибавил лестные слова по отношению к польскому обществу и к полякам вообще. «Я еще не выполнил, — сказал государь, — всех моих обещаний по отношению к ним; я еще ничего не сделал для поляков; но, отстаивая их, мне пришлось преодолевать большие препятствия на конгрессе: государи противились, насколько могли, моим планам по отношению к Польше. Первый шаг, наконец, сделан». Я не могла привыкнуть к слову «царство», которое употреблял государь. «Царство, — говорил он, — сильно пострадало. В городах, среди празднеств, это незаметно; но на деревне война жестоко отразилась». Александр очень восхвалял прекрасную военную выправку польских войск: «Им будет немного трудно забыть старый порядок и привыкнуть к новому; но мало-помалу они привыкнут. Солдаты должны подчиняться строгой дисциплине, ибо когда армия рассуждает, государство гибнет. Так мы видим, что Наполеон сам погубил себя, допустив в своих войсках отсутствие дисциплины». Государь заговорил затем о Франции и французах; причем в своем отзыве о последних он не поскупился на эпитеты: скаредные, корыстолюбивые, нечистоплотные, легкомысленные. «Париж, — заметил он, — грязный город как в нравственном, так и в физическом отношении». Я не удержалась, чтобы не ответить на это: «Ваше Величество, я все-таки признаю за французами одно достоинство: они сумели оценить милостивое отношение Вашего Величества к Франции». При этих словах государь покраснел, опустил глаза и сказал мне, улыбаясь: «Я должен вам признаться, что я только исполнил свой долг. Мне было ужасно видеть, как вокруг меня делали зло. Австрийцы, также, как пруссаки, проявили остервенение и жадность, которые трудно было сдержать. Они хотели воспользоваться правом мести; но право это всегда меня возмущало; ибо надо мстить, лишь воздавая добром».