Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

— Полагаю, лорд Пауэрскорт, — меж тем говорил руководитель Охранного отделения, продолжая смотреть в окно и сознательно не глядя прямо в глаза своему гостю, — в точности как это делают барристеры в Олд-Бейли, — вы еще не нашли разгадки смерти Мартина. В противном случае уехали бы уже домой, верно?

— Вы, несомненно, понимаете, генерал, что я не волен обсуждать с вами это дело, — как бы мне этого ни хотелось.

— Что за вздор, лорд Пауэрскорт! Да если б вы думали, что я могу вам помочь, вы бы умоляли меня об этом!

— И для вас не тайна, генерал, что будь у вас искомые сведения, вы бы и разговаривать со мной не стали, и что я это очень хорошо понимаю.

Нет, это не шахматная партия, это поединок на шпагах, подумал Пауэрскорт, чувствуя себя не очень уверенно. Любопытно, прочел ли уже Хватов телеграфное послание лорда Роузбери.

— Насколько мне известно, вы ездили к любовнице Мартина, Тамаре Алексеевне Керенковой. Что, нашлось у нее рассказать что-нибудь любопытное, помимо перечня вальсов, которые они на пару перетанцевали?

— Нимало не сомневаюсь, генерал, что вы и сами не преминули встретиться с мадам Керенковой. Было бы странно, если б вы этого не сделали. Мне она сообщила то, что, несомненно, и без того вам известно: ее муж находится сейчас здесь, в Санкт-Петербурге, занимается починкой своего корабля.

— Да, это я знаю, и благодарю вас за готовность поделиться со мной. Что-то еще?

— Только то, что господину Керенкову примерно с середины декабря было известно о предстоящем приезде Мартина, — сказал Пауэрскорт в надежде, что дележка крохами информации может оказаться весьма полезной для дела. — Вы не находите это странным?

Хватов пожал плечами:

— Все военные, и армейские, и моряки, всегда рука об руку с разведкой. Болтают, сплетничают. Значит, побудете у нас еще, да, лорд Пауэрскорт?

— Надеюсь, — спокойно ответил англичанин, — если не случится чего-то непредвиденного или вы не решите выслать меня вон.

— Благодарю вас за сотрудничество и — что ж, пойдемте, покажу вам еще два своих сокровища.

Они прошли мимо парочки отрубленных голов, нелепо лежащих на серебряных блюдах, и нескольких сцен бичевания, до того потемнелых, что подробностей было не разглядеть. Потом Хватов остановился.

— Эта картина — моя вторая любимица, — торжественно сказал он. — «Наказание Марсия» Тициана. Для всякого, жаждущего добыть сведения от человека, который их дать не хочет, это настоящий источник вдохновения.

С подавленным вздохом Пауэрскорт вгляделся в картину. Та повествовала о том, как сдирали шкуру с сатира Марсия, получеловека-полукозла. По мифу, Марсий подобрал тростниковую флейту, оставленную Афиной, — богиня бросила ее, увидев, как безобразно раздуваются щеки играющего на этом инструменте. Более того, любого, поднявшего флейту, ждало ее проклятье. Марсий, добившись необычайного мастерства в игре на флейте и возгордись, вызвал на состязание самого Аполлона с условием, что победитель сделает с побежденным все, что ему заблагорассудится. Аполлон, понятное дело, это состязание выиграл (некоторые утверждают, благодаря тому, что продемонстрировал игру на арфе-кифаре, держа ее верхом вниз, тогда как Марсий с его флейтой этого сделать никак не мог) и за дерзость приказал живьем содрать с Марсия шкуру. Дело происходит в лесу на закате дня, так что полотно представляет собой этюд в изумительно мерцающих телесно-коричневых и розовых тонах. Марсий привязан к дереву головой вниз, его копытца прихвачены к веткам какими-то розовыми лентами. Руки, в самом низу полотна, связаны вместе и формируют круг вокруг головы. Темно-бурая, с белыми пятнами шерсть на ногах сатира контрастирует с безволосым торсом. Налево от него некто в красном самозабвенно наяривает на скрипке, дразнит страдальца в его агонии. Направо еще несколько персонажей: обнаженный с корзиной чего-то, похожего на уголь, возможно, чтобы разжечь костер и нагреть инструменты для свежевания, старик, который сидит, в задумчивости подперев подбородок ладонью, дитя, собака лижет пролившуюся наземь кровь. Другой обнаженный в черном шерстяном колпаке с ножом подступается к козлиным ногам Марсия. Над коленом уже снято немного меха. Некто в лавровом венке, возможно сам Аполлон, тянется к груди. Марсий, с блаженной улыбкой, похоже, уже без сознания. Все участники сцены выглядят так, словно повесить сатира вниз головой в лесу и снимать с него кожу — дело самое обыденное, каждодневное, ничего особенного.

— Только представьте, Пауэрскорт, — сказал Хватов, снова растянув губы в людоедской улыбке, — что этот Марсий — террорист, революционер и бомбист, а не какой-то глупый сатир с дудкой. Сколько, вы думаете, он вытерпит такого с собой обращения? Десять минут? Полчаса? Надо быть очень крепким орешком, чтобы выдержать дольше. Говорят, французы опробовали такую технику на испанских партизанах во время наполеоновских войн. Но художник конечно же и тут дал маху. Как же они шарахались от вида крови, эти чувствительные венецианцы! — Широким жестом правой руки Хватов указал на сатира. — Вот здесь, вокруг Марсия, все должно быть залито кровью! Не лес, а уголок скотобойни, не так ли?

Пауэрскорт вяло кивнул. По его подсчетам, сегодня ему оставалось насладиться еще только одним полотном. Сыщик вдруг вспомнил, как несколько лет назад в Амстердаме видел «Ослепление Самсона» Рубенса, которое числил с тех пор среди своих самых тяжелых художественных впечатлений. Там дело происходит в огромной пещере, на Самсона наседают несколько солдат в латах, огромный латник держит рапиру, направив ее прямо ему в лицо, и поначалу зрителю кажется, что именно этим оружием будет произведено злодейство. Ан нет. При ближайшем рассмотрении оказывается, что еще один, менее заметный, держащийся сбоку солдат вот в эту самую секунду вонзает кинжал в правый глаз Самсона, и первые брызги крови только-только разлетелись в разные стороны. Что же еще уготовил ему Хватов? Какие ужасы, сотворенные красками на полотне каким-то бедолагой-художником, вынужденным воплощать садистские фантазии своих заказчиков?

— Вот мы и пришли, — потирая руки, сказал Хватов. — Какая жалость, что у нас так мало времени! Не могу опоздать на встречу с министром иностранных дел. Ну, не важно. Это еще один мученик. Мученики — моя слабость. На этот раз святой Лаврентий, не самый известный, как говорят, среди христианских святых, но все-таки тоже заметная фигура.

На первый взгляд картина кисти французского художника начала XVII века Жана Валентэна выглядела вполне безобидно по сравнению с предыдущими предпочтениями Хватова. Святой Лаврентий, сколько помнилось Пауэрскорту, был приверженец христианского учения, и в третьем веке нашей эры римский император Валериан обрек его на мучительную смерть. По левому краю полотна римский солдат удерживал толпу. По правому — несколько молодых мужчин несли ведра, вроде бы с рыбой. Римский центурион на коне выглядел очень озабоченным. За столом сидели несколько человек, судя по всему, сторонники святого Лаврентия. Все покрыто сумраком, за исключением нижней половины слева. Там Лаврентия, в одной набедренной повязке, привязывали к решетке печных колосников. Некто, голый по пояс, руководил теми, кто разжигал под нею огонь. Пламя уже занялось. Было очевидно, что через несколько минут святому не миновать быть зажаренным заживо. Сам он держался спокойно, как будто не вполне понимал, что происходит.

— Наверно, вы спрашиваете себя, в чем же изюминка происходящего, да, лорд Пауэрскорт? Все кажется каким-то слишком домашним и мирным?

— Эта изюминка очевидна, генерал, — ответил Пауэрскорт. — Она в ожидании, в тревоге, в неизвестности, когда же придет смерть. Я думаю, именно это вас привлекает.

— Неплохо, право слово, неплохо! Представьте, что вы — наш друг бомбист и революционер. Стрелы могут избавить вас от страданий за пару минут, если направлены твердой рукой. Свежевание тоже дело получаса, если, конечно, — он довольно хихикнул, словно эта мысль только что его осенила, — если не работать неспешно, делая, к примеру, один надрез в полчаса. Но решетка! Решетка! Температуру можно повышать и понижать так же, как делают это дома, на кухне. Медленное поджаривание может длиться часами и часами. У следователя полный контроль. После пары часов такого неспешного поджаривания разве вы не заговорите? Я бы, к примеру, признался в чем угодно. Вот почему я думаю, что это один из лучших способов добиться исповеди. Непонятно, почему эти французы так расхваливают свою гильотину! Человек не успевает не то что раскаяться — он и ойкнуть не успевает, как лезвие вонзается ему в шею!

Хватов по-хозяйски отошел на несколько шагов, окинул взглядом стену, ровно ли висят картины.

— Забыл сказать вам, Пауэрскорт, — сказал он, прокладывая путь к выходу по длинному коридору, — что кто-то там в католической иерархии имел извращенное чувство юмора. Знаете ли вы, кому, помимо прочих, покровительствует наш общий друг святой Лаврентий? Угадайте! — Пауэрскорт только пожал плечами. — Ну же! Нет? Ну тогда приготовьтесь. — Хватов широко улыбнулся. — После всего того, что он претерпел, наш святой Лаврентий стал покровителем поваров!