На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сущности, Нягол собирался сказать, что человек — не просто сосуд, сообщающийся с общественным бассейном, что у него есть свой, внутренний уровень, независимый от внешнего, и вместо того, чтобы поддерживать его в индивидуальном порядке, человечество взялось выравнивать его с остальными, не отдавая себе отчета в том, что на одинаковом для всех, пусть даже мировом, но среднем уровне, могут рождаться лишь явления среднего порядка — будь то мысль, чувство или воображение, а самое главное — такие же усредненные цели.
Значит, я прав, повторил Весо. По-видимому, вследствие ранения начал развиваться скептицизм, а этого мы допустить не можем. Ты у нас баловень судьбы, от тебя многого ожидают.
Нягол был доволен — еще бы, он угадал, как развиваются события за стенами больницы. К концу пути, дорогой мой Весо, человек приходит, имея в руках только одно — свою судьбу. И тогда видишь, что все твои желания можно выразить в нескольких словах. Смотря потому, чего и как человек желает, он думает и живет на белом свете — это старая истина. И если хочешь знать, для меня самый интересный из всех богов — Гефест, потому что он хромой! Но при чем здесь… Да-да, не перебивай, хромой бог, понимаешь ли ты, какая в этом прелесть и глубина? Нет, признался Весо. Ты еще скажешь, что не понимаешь разницы между «разделяй и властвуй» и «откладывай и властвуй»? У тебя снова температура, озабоченно сказал Весо, ощупывая ладонью лоб Нягола. Твоя озабоченность, брат, весьма похвальна, но ты, кажется, упустил из виду великую операцию, которую религии проделали с будущим, оторвав его от настоящего и поместив в потусторонний мир, совершенно серьезно заявил Нягол. А вот я нахожу, что это самая пластичная из всех когда-либо сделанных общественных операций: откладывай, как можешь, будущее и владей душами сегодня — гениально! Без этого погрязшие в житейской тине религии износились бы и опровергли самое себя всего лишь за несколько поколений, ты понимаешь, о чем я говорю? — Нягол приподнялся на локтях. — Лежи, лежи, тебе говорю! — придавил его Весо…
Входила сестра, укрывала бредящего Нягола, который уже пил виски с Гномом. Гном обычно являлся около полуночи, однажды Нягол даже спросил его, почему он избрал именно это время суток, на что Гном ответил, что днем он занимается делами. День ясен, а ночь — возвышенна, маэстро, сказал с порога Гном, сознаюсь, в таком взгляде на вещи есть что-то немецкое, но при моей северной натуре я не могу этим не поделиться. Знаю-знаю, для вас, южан, ночь-это прежде всего любовь, сны и убийства, а день принадлежит житейским погремушкам… По обыкновению Гном успел поужинать где-то в мотеле или снек-баре, но от виски со льдом не отказался.
Нягол подливал ему коричневатой жидкости, добавлял льда и слово за словом вытягивал из странного гостя такие подробности о людях и государствах, какие ему и не снились. В прошлом веке, лет за десять до русской кампании Корсиканца, рассказывал Гном, на пирушке в Авиньоне я шепнул в белое ушко одной монахине, что юг в своих набегах на север обречен на поражение, ибо буйство его огня недолговечно. Кто бы мог предположить, что она близка к высочайшей свите, а может быть и к самому Корсиканцу… И я оказался в его компании, он своей рукой подливал мне «Бордо», заставлял повторять авиньонское пророчество, резко смеялся и повторял: «Ох уж эти холодные души и ледяные умы, на этом свете нет ничего более преходящего и ничего более вечного, чем страсть! Я взбунтовал Европу для великих страстей, а теперь смотрю на вас, жалких гасителей на службе разума». Ваше величество, сказал я, ибо к тому времени он уже провозгласил себя императором, ваше величество, нет огня, который нельзя было бы угасить или который не погас бы сам, кроме божественного пламени Солнца. Верно, вы взбунтовали народы, по вместо того, чтобы сократить расстояние между человеком и государством, вы его увеличили, оно стало еще больше, чем до Четырнадцатого июля. Когда-то в одной афинской бане, давно, еще до рождения Христа, я слыхал от одного грека, что тайна их государственного устройства в том, что они выбрали масштаб один к одному, такой масштаб не позволяет чрезмерного накопления силы и насилия… «В афинской бане, говоришь? С голыми Афродитками, а? — басил Корсиканец. — Передай своему греку привет от меня и скажи ему, что после Рима масштабы стали другими. Они изменились навсегда…» Тогда, маэстро, мне впервые пришло в голову, что Наполеон путает побуждения с интересами — типичная ошибка лидера на финише…
Старик, с надеждой спрашивал Нягол, а не был ты в нашем городе, когда его бомбили американцы? Гном отхлебывал виски, собирал в пригоршню реденькую бороду, оглаживал ее и хитро посматривал на Нягола. Знаю, какая у тебя рана, человече, ту же рану ношу и я, он тыкал себе на грудь. Если ты думаешь, что юный принц менее коварен, чем аэроплан, ошибаешься. Я потерял свою Белоснежку, ее отняли у меня в самом разгаре чувств — с тех пор я стал мал ростом и вошел в сказки… Не ищи свою любимую, не расспрашивай о ней, она не вернется, — я знаю, что говорю. И запомни: порой судьба расплачивается странной монетой. Она отняла у меня Белоснежку — и сделала меня свидетелем страстей человеческих. Забрав у тебя девушку в далеком сентябре, она дает тебе взамен трудное отцовство, к которому ты должен быть готов…
Нягол растирал большими руками тощие плечики Гнома, а тот повизгивал от боли и удовольствия…
Через две недели действительно появился Весо Как обычно, он путешествовал инкогнито, но местным властям не составляло особого труда узнать о его приезде. И все же Весо появился неожиданно, в ранние послеобеденные часы. Нягол в это время спал, и он сел ждать.
Очень скоро в палату явился главврач. Весо не пожелал будить больного, и они перешли в кабинет. Пока врачи докладывали о состоянии Нягола прибыл Трифонов. По одному его взгляду хозяин кабинета понял, что его ждет строгое внушение за запоздалый звонок в комитет.
Однако врачи обрадовали гостя: Нягол быстро идет
