Красная площадь - Пьер Куртад

«Ну кому все это нужно?! Боже, какой идиотизм! — думал Симон. — И все же когда-нибудь я, наверно, буду с удовольствием вспоминать казарму Клебера!»

Ему захотелось прервать тягостное молчание.

— Ты знаешь, я скоро буду жить на городской квартире, — объявил он, развязывая засалившиеся кожаные шнурки. — Женатым разрешают.

— Что ж, это вполне справедливо, — заметил Прево, старательно скатывая обмотки, — вполне справедливо. Но вообще говоря, семья сейчас ни к чему. Я считаю, мне повезло, что у меня никого нет. По крайней мере никто меня не ждет и я никого не жду.

— Да, — прошептал Симон. — Да, конечно.

Он подумал, что именно эта назойливая, жестокая и в то же время нежная привязанность подруги удерживает его от того шага, который он обязан был бы сделать, чтобы покончить с состоянием нерешительности, мешает положить конец мечтательному существованию, какое он ведет.

Прево, насвистывая, принялся разбирать постель, всегда так безукоризненно заправленную, что даже младший лейтенант с усмешечкой заметил однажды: «Что-то вы слишком стараетесь, Прево, слишком стараетесь!» Появилось несколько опоздавших: их встретили мычаньем, блеяньем, шуточками, отчего казарма сразу превратилась в дортуар коллежа, а ее обитатели помолодели на четыре или пять лет. Тотчас послышалось уже приевшееся всем изречение Пишо:

— Если так и дальше будет продолжаться, то долго не продолжится.

— Сами того не ведая, занимаются диалектикой, — заметил Прево, — как в свое время Журден не ведал, что говорил прозой.

— Мы даже воюем, сами того не ведая! — сказал Симон. — Такого еще никогда не бывало. — И он громко добавил: — Какая эпоха!

На это несколько голосов, согласно установившейся за эти несколько недель традиции, дружно отозвались:

— Эпическая!

Приятели молча курили. Издали донесся сигнал «тушить огни»; какой-то искусник долго тянул последнюю ноту на трубе.

— Не помнишь, кто это сказал, — спросил Симон, — что в последней ноте сигнала «тушить огни» заключена вся нелепость военной жизни?

— Не помню, — ответил Прево. И, повернувшись к Симону, неожиданно тихим голосом добавил: — Но ты так и не объяснил… что же мешает тебе… — Он помедлил и добавил: — Может быть, процессы?..

— Что? — не расслышав, переспросил Симон.

— Ты же понимаешь, о чем я говорю…

— Да, но ты выбрал для этого неподходящий момент.

И он жестом указал на спящих.

— Скажи только одно: ты со всем был согласен или нет?..

В голосе его звучало беспокойство.

— Это явилось для меня, конечно, большим потрясением, — признался Симон.

— Но в конечном счете ты… ты со всем согласен?

— Да, — сказал Симон.

Прево положил руку ему на плечо.

— Знаешь, старина, — сказал он. — Мне это приятно слышать. Потому что человеку с еще не сложившимися взглядами… я имею в виду политические взгляды, конечно… это было трудно переварить.

— Да, — сказал Симон.

С поистине удивительной отчетливостью он вспомнил не только то, как воспринял вести о раскрытии серии контрреволюционных заговоров, докатившиеся до них из Москвы сначала в 1936, потом в 1937, потом в 1938 году, но и то, при каких обстоятельствах он об этом узнал: он увидел перрон вокзала в Сен-Реми, где одуряюще пахло сиренью, а он стоял и с лихорадочной поспешностью читал советский еженедельник на французском языке «Журналь де Моску», который он только что купил в киоске, пытаясь проникнуть сквозь туман непонятных выражений, пугавших его своей резкостью, постичь всю глубину трагедий и найти нечто похожее в революционной истории Франции. Постепенно он не только убедил себя в виновности обвиняемых, но и в том, что на первый взгляд было гораздо сложнее: в психологическом правдоподобии совершенных ими измен. Ведь мог же Мирабо, произнесший знаменитую фразу: «Мы держимся здесь силою штыков…», вступить затем в сговор с двором; мог же Дантон — тот самый Дантон, революционный гений которого признавал даже Ленин, — позволить себя подкупить; мог же Дюмурье, победитель под Вальми, перейти на сторону Австрии; почему же русская революция не могла быть предана людьми, которые сначала служили ей, но с течением времени, устав от борьбы с внутренним врагом, смалодушничали и стали искать поддержки за пределами страны?! Такое объяснение подкреплялось еще и тем, что большинство обвиняемых признало свою вину, хотя, казалось бы, ничто не понуждало их сознаться, а тем более — покаяться. Однако раны, нанесенные Симону этими трагедиями, еще не зажили до конца. Вот почему на вопрос Прево, с тревогой спрашивавшего, со всем ли он согласен, Симон, не кривя душой, мог ответить «да», но не больше. Он убеждал себя, что со временем память об этих событиях сотрется и он сможет принять революцию в целом, а много позже, уже при коммунистическом обществе, люди будут воспринимать это как эпизоды битвы, отошедшей в прошлое и вызывающей при чтении не больше волнения, чем, скажем, вызывает сегодня у верующего кровавая история первых лет христианства.

Симон окинул взглядом спящих вокруг людей. Большинство лежало, закрывшись с головой одеялом, и мирно похрапывало. На улице поднялся ветер, и грязные стекла покрылись блестящими капельками дождя.

— Как бы то ни было, — сказал он, — но вот мы заговорили с тобой, и все началось сначала. Ей-богу, я бы никогда не поверил, что так будет. Я еще слышу твою речь перед показом фильма, — он опустил название, как будто эти два слова «Броненосец «Потемкин» могли разбудить спящих и их ненависть (скорей всего, это была бы ненависть) ко всему, что они символизируют. — Ты знал, что в зале сидел Андре Жид? Я видел его тогда так близко в первый и последний раз…

— Грязная сволочь, — буркнул Прево.

— Да, — согласился Симон. — Но в том, что произошло, мы сами виноваты: неужели неясно было, что он собой представляет? Нас тогда подкупила эта благородная внешность римского императора!.. Как вспомню, что именно он произнес речь на Красной площади во время похорон Горького! Черт знает что…

— Он не единственный в своем роде, — заметил Прево. — Не стоит расстраиваться.

— А я и не расстраиваюсь, — сказал Симон. — Просто я лишний раз убеждаюсь