Красная площадь - Пьер Куртад

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — перебил его Симон. — Ты ведь тоже ешь торт, укрывшись за линией Мажино…

Прево промолчал. Хозяин вернулся, неся кофе и бутылку кальвадоса. Он до краев наполнил рюмки. Из соседнего большого зала долетал нарастающий гул молодых голосов. Единственным признаком того, что где-то идет война, были замазанные синей краской оконные стекла да обилие военных. По сравнению с тем, какой могла бы быть настоящая война, — «война Барбюса», как любил говорить Симон, — то, что происходило в действительности, постепенно приобрело наименование «странной войны». Она не была, конечно, странной для тех, кто уже «понюхал пороху» на восточных границах, но когда тревога первых дней улеглась, люди стали говорить — одни громко, другие шепотом: «Как, только и всего?» И теперь мечтали о том, что случится чудо, что эти нелепые, дурацкие военные действия, тянувшиеся всю зиму, постепенно сойдут на нет, сами собою кончатся, и обе стороны молча придут к заключению, что нет смысла возобновлять верденскую битву и, следовательно, не может быть и речи о войне. Все смеялись, вспоминая первые дни воздушных тревог (потом стало известно — во всяком случае так считали многие, — что это были лишь учебные тревоги), когда тысячи людей, с трудом переводя дух, задыхаясь под маской противогаза, устремлялись в подземные убежища. А теперь сумки от противогазов — поскольку ношение их обязательно — служат для хранения сигарет или бутерброда на завтрак.

— Ну что я могу тебе сказать? — собираясь с мыслями, произнес Прево. — По-моему, ты живешь в мире случайных впечатлений, эпизодов. Из чего складываются твои убеждения? Фильм, который ты однажды видел, курица, привязанная за лапку на улице Москвы… Сегодня это яблочный торт… В плане литературном все это, может быть, и интересно… а так… не хочу тебя обидеть, но… это… весьма прискорбно. Даже не с точки зрения политической, а просто человеческой… С точки зрения человеческой мне это представляется… весьма прискорбным.

— Я, видимо, плохо выражаю свои мысли… — сказал Симон.

Он посмотрел на старомодный буфет, который вдруг (ибо точно такой же буфет приобрели его родители после свадьбы) показался ему умилительным и одновременно ненавистным, как символ того мира, в котором он жил и пут которого так и не сумел с себя сбросить, — мира мелочного, замкнутого, где случайные впечатления, скверное расположение духа, всякие мнимые проблемы занимают излишне большое место.

— Я, очевидно, слишком плохо выражаю свои мысли. Но тут не только моя вина. Когда я говорю с тобой или с другими людьми вроде тебя, мне всегда кажется, что какие-то слова нельзя произносить… Но ты неправ, полагая, будто все, что я перечувствовал за эти годы, как бы это сказать… ни к чему. Ведь ты именно это хочешь сказать? Ни к чему, да?..

— Раз ты сам так говоришь… Да, ни к чему… Но какие же слова, по-твоему, нельзя произносить? Они находятся под запретом только в твоем воображении… Ты говоришь загадками. До такой степени, что этот разговор мы могли бы вести во всеуслышание при младшем лейтенанте или Лануэте. Они бы ровно ничего не поняли. Вот ты ждешь от меня ответа, но как же я могу расшифровать твои загадки, если ты не даешь к ним ключа?

— Я говорю загадками, потому что говорю о загадочном, — несколько назидательным тоном произнес Симон.

ПРОДОЛЖЕНИЕ «БРОНЕНОСЦА «ПОТЕМКИН»

Симон был очень доволен своим афоризмом и ожидал увидеть на лице Рыжего понимающую улыбку, но вместо этого увидел озабоченность и беспокойство. Нет, должно быть, то, что с ним происходит, гораздо сложнее, чем он думал…

— Теперь рассказывай! Давай начистоту… Что же все-таки… отчего все-таки твой «Потемкин» оказался на мели?

— Ты знал Бернштейна? — внезапно спросил Симон. — Был такой парень, который состоял в Союзе коммунистической молодежи в тридцать пятом году. Казо его хорошо знал. Так вот, он вернулся в Россию. И я его там видел.

— Ну и что же? — заметил Прево. — Это говорит лишь о том, что человек может поехать в Россию и общаться там не только с переводчиками и пропагандистами вроде меня!

— Да, может… Во всяком случае… в какой-то мере. Да, это возможно…

Но Симон не забыл, как удивилась переводчица, обслуживавшая их группу, когда он попросил ее написать русскими буквами на конверте фамилию и адрес Саши. Через три дня Саша пришел к нему в гостиницу. Он держал в руке фуражку из белого полотна. У него был все тот же веселый, немножко иронический взгляд, как и в кафе «Будущее», когда полгода назад он объявил великую новость о своем отъезде.

Саша тотчас принялся расспрашивать о Париже, точно это был человек, который за время его отсутствия мог измениться. «Ну, а Париж, — спрашивал он, — как там наш Париж?» Камилла и Симон отвечали рассеянно, им не терпелось узнать, что он думает о своей нынешней жизни, не терпелось узнать (но они, конечно, никогда не осмелились бы спросить его об этом), не жалеет ли он о сделанном выборе. Они предложили Саше позавтракать вместе в ресторане гостиницы на их интуристовские талоны. Он сказал: «Нет, нет, спасибо», — и при этом на лице его промелькнуло то же выражение, какое, казалось Симону, он подметил на лице молоденькой переводчицы, когда попросил ее надписать конверт. Саша пригласил их к себе. «Вы хоть побываете дома у москвича. Такой экскурсии «Интурист» вам не устроит. Вы сядете на трамвай — это совсем не сложно, приготовите две монеты по десять копеек, скажете: «Два по десять», — и поедете до последней остановки, где я буду вас ждать». — «Переводчица нам все объяснит», — поспешила заверить его Камилла. Саша сказал, что нет, с переводчицей об этом говорить не стоит. Это ее не касается. Все это, конечно, тоже относится к области случайных впечатлений, эпизодов, но…

— Да, такое общение возможно, — продолжал Симон, — но не совсем обычно. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Не так-то это просто…

— Они, бесспорно, с некоторым недоверием относятся к иностранцам, — согласился Прево. — Поставь