Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

— Они догонят! — уверяла Ассанта, на ходу хватая подругу за руку. — Вот увидишь!

Прошло совсем немного времени — и в самом деле из-за поворота на дороге показались кони герцогов, на которых помимо их высочеств сидели маленькие отпрыски Медичи, хватаясь за гривы: с Марией Магдаленой сидела Маргарита, с отцом — хмурившийся Фердинандо. Сопровождали правителей Тосканы Раймондо на своем скакуне и тот мальчонка, необутый, в одних чулках, и без шапочки, верхом на тонконогом расседланном жеребчике бурой масти, прекрасном, как аргамак Мерхе из ее детства. Другие вельможи и герцогские слуги вели под уздцы распряженных вороных и волокли задом наперед, так и не развернув на узкой дороге, громоздкую карету.

— Я же говорила! — и маркиза Антинори с гордостью подалась к мужу, как будто это не он, а она сама сейчас поймала на дороге цуг понесших лошадей.

Чтобы искупить вину своих «страхолюдов» перед собравшимися, Эртемиза была готова на что угодно, и когда Мария Австрийская предложила ей увековечить в портрете юного героя, она согласилась, не раздумывая ни секунды.

Страх пришел потом: уже дома, сидя возле беззаботно что-то мурлыкающей на кухне Абры, она почувствовала, как дрожат руки и пульсирует жилка в углу левого глаза. Пение служанки почему-то раздражало, и Эртемиза с некоторой желчью в тоне произнесла:

— Что-то слишком ты весела в последнее время, не иначе как сын цветочницы добился своего?

Простодушная Абра не уловила ее недовольства и только, стыдливо хихикнув, с таинственностью промолчала. До чего же легкомысленно подлое лакейское племя: давно ли эта девица рыдала над остывающим трупом своего возлюбленного…

Писать портрет будущего пажа предстояло в приюте для сирот Оспедале дельи Инноченти, где мальчик брал уроки музыки — герцогине захотелось видеть его в сочетании с лютней или клавесином. Поразмышляв, Эртемиза сделала вывод, что стечение обстоятельств вышло удачным: воспитанник доньи Беатриче Мариано заинтриговал ее какой-то своей неуловимой необычностью, а разгадывать все необычное и ловить неуловимое было любимым увлечением продолжательницы ремесла семейства Ломи-Чентилеццки.

В Приют она приехала нарочно чуть раньше назначенного часа, чтобы осмотреть помещение и определить стратегию планируемой картины. Погруженная в свои мысли и хлопоты, Эртемиза совсем забыла постучаться в классную комнату и вломилась туда без всякого приглашения, грохоча мольбертом и ругая про себя опять показавшихся со всех сторон альраунов. Они высыпали отовсюду, как бродячие кошки к молочнику, и теперь норовили занять места поудобнее, чтобы таращиться на нее, пересыпая простые насмешки сальными шуточками, коих прежде избегали.

В классе ее встретил учитель юного Дженнаро, и если судить по выражению его лица, он явно предполагал увидеть на месте Эртемизы кого-то другого. А она даже обомлела, когда встретила лучезарный взор поразительных в своей красе глаз кантора. Они сочетали в себе одновременно отметку опыта, что приходит только с возрастом и жизненными тумаками, и мальчишеское озорство, которое редко остается у взрослых, и оттого Шеффре внешне казался много моложе, чем, вероятно, был на самом деле, если судить по его умному, даже мудрому взгляду. Наученная выхватывать главные приметы наружности каждого нового знакомого настолько, чтобы впоследствии суметь сделать набросок по памяти, Эртемиза помимо изумительной ласковости глаз заметила у музыканта округлую мягкость всех черт лица — если разглядывать их отдельно друг от друга, то, возможно, далеких от канонов классической красоты, но в сочетании являвших образец природной гармонии. Мягкость эта вкупе со странными изменчивыми глазами нисколько между тем не вредила его мужскому облику, хотя и намекала на влияние каких-то иноземных кровей. Телесно же он и вовсе был сложен безупречно, и, сразу подумав о своих изобразительных экзерсисах в амбаре много лет назад, художница утвердилась в мысли, что Шеффре походит на куда более изящную и уменьшенную в росте копию Алиссандро. При виде него Эртемиза неожиданно для себя вновь ощутила давно уже и накрепко забытое замирание в груди. Тронуло ее и то, что учитель мигом справился с удивлением, когда узнал, что писать картину будет именно она, а затем сразу предложил ей свою помощь. Чаще всего знатные господа, встречая работающую женщину, тут же ставят ее в один ряд с прислугой и перестают обращать внимание, а уж тем более у них не возникает и мысли, что такой женщине тоже может быть нужна поддержка. По их представлению, дама имеет право нуждаться лишь в том, чтобы кавалер подал ей руку при выходе из экипажа или проводил по улицам города, избавляя тем самым от неловкости и даже неприличности путешествия в одиночестве. Даром что все манеры выдавали в Шеффре человека из аристократических кругов, он и в этом проявил себя эксцентрично — взял да и затащил ей на мольберт подрамник из коридора.

Когда явился Дженнаро и настала пора приниматься за работу, альрауны опять начали выкидывать штучки, а ко всему прочему браслет как будто исчез с ее руки, и пришлось пользоваться старым проверенным способом: бесплодно повозив кистью по немому холсту, Эртемиза взялась за фор-эскиз, потом за этюды на картоне. То, что композиция не складывалась, ее тревожило, она не понимала, в чем причина, а зубоскалы не давали сосредоточиться и обдумать вопрос.

— Песенка твоя спета, — ерничал альраун-обезьянка. — Удел твой — муж-игрок и вечные карточные долги. Или не помнишь, что тебе было сказано в ночь, когда ты обрела эту реликвию?

— Да! Не помнишь? Ты думала все получить задарма? Не избежать смерти без страданий, не преодолеть забвение без жестоких потерь! Браслет охотницы и имя хозяина — лишь полдела. Остальное делаешь ты сама! Ты сама! Ты сама!

— Или не делаешь! Не делаешь, не делаешь!

— Да о чем мы с нею толкуем, когда она даже не понимает, о какой смерти идет речь!

— Глупая, глупая, глупая! Ишь, упустила столько шансов!

— Ну вот и пусть живет теперь со своим Барабао[22], не нужно было предавать призвание во имя глупой гордости!

Эртемизе хотелось схватить себя ладонями за голову, зажав уши, но она держалась. Верно: Барабао! Барабао он и есть, как же верно они его назвали, даром что бесы…

Никогда раньше они не совались к другим людям, и вот впервые одной жертвы им показалось мало. Оставив ее, они занялись Шеффре и Дженнаро, и если мальчику они просто слегка мешали, переворачивая под видом сквозняка ноты, за кантора негодяи взялись основательно. Эртемиза не знала, что именно они делают и какие мысли нагнетают, но лицо молодого учителя помрачнело, а на смену золотистым искрам в аквамарине зрачков всплыла и тоскливо разлилась траурная муть. Это было так омерзительно с их стороны, что от злости она даже задохнулась, понимая при этом, что воспрепятствовать им не сможет, как ни старайся. Утешало лишь то, что Шеффре не был способен их слышать. Но тут, издевательски Эртемизе подмигнув, альраун-обезьянка обратился напрямую к нему:

— И ты, конечно, не хотел бы вернуться домой!

Как треск грома среди солнечного дня для нее прозвучал ответ задумавшегося кантора: «Я не знаю», — признался тот рогатой твари.

Эртемиза едва не выронила кисть, а Дженнаро перестал играть. Смутясь, Шеффре вышел из комнаты; к счастью, он так ничего и не понял.

— Я тоже это слышал, — вдруг сказал мальчик.

Легкий, но жгучий укол в запястье возвестил о возвращении браслета.

Тогда-то, во время сеансов живописи в классе кантора Шеффре, у Эртемизы возникла идея нового сюжета. Будто клином застряли в памяти слова Ассанты: «Посмотри, как они все его изображают. Разве могут быть такие глаза у женщины? Посмотри на переносицу, на это средоточие воли. Это не женская воля, разве ты не замечала?» Эртемизе нужна была своя Горгона. Настоящая! Способная взглядом повергнуть в летаргию и взглядом же вернуть из преисподней — такая, о какой толковала маркиза Антинори. И, кажется, Эртемиза нашла идеальный прообраз такой Медузы, но вот способно ли масло, способны ли кисть и мастерство художника передать саму магию этого взора, когда в реальности в нем могут за минуту промелькнуть, сменяя друг друга, все времена года?

Она писала портрет мальчика, а сама беспрерывно думала о своем змеевласом Страже[23], но тем живее получался на полотне Дженнаро, застегнутый на все крючочки до последнего и немного зажатый.

Эртемиза думала о том, как бы уговорить кантора побыть для нее моделью, и почему-то первый раз в жизни у нее для этого никак не поворачивался язык. Самое же главное — она боялась отказа, а раньше никогда не переживала на сей счет: откажут, так всегда можно найти замену. Но тут был другой случай. Она делала наброски и этюды по памяти, когда оставалась в своей мастерской одна, но ни один из вариантов Медузы не устраивал ее. Нужна была живая натура, от которой исходит яркая, почти осязаемая жизненная сила, а в каждой черточке лица, а каждой мышце тела сквозит энергия мифического существа, не женская энергия и не мужская — чародейская.