Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

Ко всему прочему, когда фигура жены изменилась до такой степени, что стала вызывать у Стиаттези лишь отвращение, он принялся пропадать сначала днями и ночами, а потом неделями, иногда не стесняясь приводить домой своих дружков и потаскух, которых подбирал в игорных притонах. Однажды, уже будучи едва ли не на сносях, Эртемиза не вытерпела. Услышав грохот на крыльце, она протерла руки тряпкой, повела затекшими плечами и твердым шагом покинула мастерскую. Пьерантонио был пьян, как и его спутники, несмотря на еще не поздний вечер, и на вопрос, почему бы им не убраться туда, откуда они все пришли, ответил лишь смехом, который подхватили и гости. Жена невозмутимо предложила ему пойти следом за нею на веранду, где вдруг облеклась каким-то зловещим флером, а в черных от ярости глазах ее засквозил дьявольский огонь. Не повышая голоса, она медленно проговорила всего одну фразу:

— Если еще раз ты посмеешь привести сюда это, — и, указав большим пальцем через плечо в сторону шумной толпы снаружи, завершила: — я тебя прокляну.

Стиаттези отчего-то сразу поверил: проклянет. Может, виной тому было опьянение, преувеличенно мрачно рисовавшее ему картину мира, но он в самом деле напугался тогда настолько, что душа ушла в пятки.

— Хорошо, хорошо, мы уже уходим. Не злись!

Он и в самом деле никогда больше не посмел нарушить ее запрет. Даже получая скудные заказы по ремесленной части, Пьерантонио понимал, что хозяин положения — не он, что без денег жены им не протянуть и что она и в самом деле, если разгневается, будет способна выполнить свою угрозу. Когда однажды на исходе октября Эртемиза пришла домой с заказа и велела его подмастерьям сходить за вещами к повозке, Стиаттези даже удивился, почему это вдруг супруга изменила своим привычкам и перестала корчить из себя самостоятельную, сильную и независимую особу. Все выяснилось, когда после ухода ребятишек она окликнула служанку:

— Абра! Будь добра, приведи акушерку, у меня по дороге отошли воды, — и та, охнув, сломя голову бросилась за подмогой.

Все так же равнодушно жена сообщила уже Пьерантонио, что заверенное у нотариуса завещание на случай ее смерти в родах лежит в старом секретере на средней полке, среди закладных и прочих документов. В ответ на суеверное восклицание не кликать своими словами беду Эртемиза сказала, что ее мать умерла из-за этого и потому она хочет быть готовой к подобному исходу, если он предрешен судьбой.

Ее предчувствия были не беспочвенны: мучилась в схватках она очень долго, и многие другие женщины на ее месте умерли бы, не выдержав затяжных страданий. Однако Эртемиза не только выжила сама, хоть и сильно покалечившись, но и родила живую девочку, которую, не особенно интересуясь мнением мужа, назвала позднее Пруденцией, в честь своей матери.

Единственным положительным следствием этого процесса оказалось лишь то, что она, выздоровев, перестала испытывать бесконечную боль при каждой супружеской близости, хотя и получать какое-то, пусть малейшее, удовольствие после этого не начала. В дом была приглашена кормилица, и Эртемиза, плотно перетянув грудь, быстро избавилась от неприятностей, связанных с притоком молока, что позволило ей продолжать работу без оглядки на бытовые дрязги.

К ее неудовольствию, Стиаттези оказался еще и плодовитым, точно племенной баран, и не успела она прийти в себя после рождения Пруденции, как снова обнаружила, что находится в тягости. Может быть, из-за ее ослабленного здоровья или по какой-то иной причине, но долго это не продлилось, о чем Эртемиза ни капли не сожалела. Оповестить мужа ни о первом, ни о втором событии она не успела, и что-то ей подсказывало, что Пьерантонио тоже не был бы огорчен, а отсутствие или наличие знаний подобного характера нисколько не мешало ему выполнять, как он считал, свои обязанности в отношении жены. Стиаттези и в голову не приходило, что всякий раз она в одной и той же позе молча терпит его нашествие, изучая потолок, а то и попросту закрыв глаза в темноте и считая про себя до тысячи. Когда Пруденции исполнился год и два месяца, у нее появилась сестра Пальмира, похожая, по убеждению отца, на него самого: «Такая красавица!» Решив хотя бы изведанным способом обезопасить себя на ближайшее время, эту дочь Эртемиза взялась кормить самостоятельно. Где уж там! Разве можно спастись от плодовитости племенных баранов? Муженек исчезал на недели, потом сваливался как снег на голову, выгребал из комода все имеющиеся деньги, чтобы заплатить кредиторам, делал ей очередного Стиаттези и снова уходил в дальнее плавание по картежным заведениям. Правда, до поры до времени все эти истории заканчивались тем же, чем и вторая беременность, без всяких усилий со стороны синьоры Чентилеццки. Но только до поры.

Получив на исходе третьего года жизни в Тоскане известие о том, что старая герцогиня намерена предложить ее кандидатуру для учебы во флорентийской Академии искусств, обрадоваться Эртемиза не успела, поскольку попутно узнала и то, о чем узнавать не любила. Как назло, этот наследник рода Стиаттези сдаваться не собирался и решил обязательно увидеть свет, о чем стало ясно, когда прошли все мыслимые сроки, а выкидыша не случилось. Ко всему прочему акушерка предрекла ей рождение мальчика, заметив, что уж больно скоро она раздалась в талии — не так, как было с Пальмирой и Пруденцией. «Лишь бы не единорог», — ответила Эртемиза и, заставив Абру подыскать приличествующий наряд, в котором ее положение было бы не слишком заметно, отправилась на виллу Галилея в темно-зеленом платье с золотистой шелковой накидкой на плечах. И там, к своей радости, она повстречала Ассанту, давно уже ставшую маркизой Антинори, но, если не считать фамилии, ничем более не изменившуюся.

До чего же в тот день разошлись «страхолюды»! В «Бонавентуру» их набежало целое полчище, все они скакали, кувыркались и устраивали еще массу всякоразличной возни, иногда заставляя Эртемизу, которая, казалось бы, за многие годы должна была привыкнуть, что кроме нее этих тварей не видит и не слышит никто, невольно вздрагивать и опасливо озираться по сторонам. С приходом Ассанты они и подавно взбесились не на шутку — ёрничали, пели в честь красавицы маркизы фривольные гимны, шептали всякие непристойности, отчего их хозяйке невольно приходилось повышать голос, чтобы в этом гвалте слышать саму себя. Некоторые из них, как зачастую и прежде, принимали облик обычных детей, отличаясь от тех только характером проделок и легко обходясь без детских истерик и капризов. Одного подростка — красивого, словно ангел, мальчишку — Эртемиза сочла поначалу альрауном, хотя он и не безобразничал, а просто очень внимательно, стоя неподалеку, взирал на нее синими глазами; но когда присмотрелась, поняла, что это обычный ребенок, внук той пожилой синьоры, что с интересом следила за работой учеников мессера Аллори над портретом Великого герцога. Было в мальчике что-то необычное, на нем невольно задерживался взгляд, но за постоянными расспросами подруги по монастырю и кульбитами «страхолюдов» сосредоточиться на нем Эртемиза никак не могла. Он был в бархатном фиолетовом камзоле, коротких, до колена, пажеских штанах поверх чулок и в кипенно-белой блузе с прикрепленным поверх широким гофрированным воротником, полностью скрывавшим под собой всю шею, а на волнистых темных волосах прелестно сидела шапочка, одновременно похожая и на тонкий берет, и на детскую аксамитку, украшенную яркими перышками и жемчужинами. Когда же к ним подошел муж Ассанты, вся толпа альраунов неожиданно взвыла, сорвалась с места и помчалась к выезду с виллы, где закладывали карету для герцогских детей и няни, и как только Эртемиза ощутила укол опасения, не вытворили бы они чего по своей подлой натуре, тут же все и случилось. Самый отвратительный из них, похожий на обезьяну с бараньими рогами, свистнул остальным и, убедившись, что хозяйка смотрит в его сторону, играючи толкнул лапкой древко с гербом Медичи в костер, а потом, сморщив морду, издевательски закукарекал. Другой «страхолюд» тут же вырвал из пламени вспыхнувший штандарт и, перебрасываясь им с подельниками, будто при игре в мяч, метнул полотнище прямо в лошадей, которые, неизвестно чего более испугавшись — огня или альраунов, — дернулись прочь, не разбирая дороги.

В сумятице паники Эртемиза успела заметить, как одним из первых на помощь устремился юный синеглазый «ангел», и уже за ним побежали Раймондо Антинори, супруги герцог с герцогиней и еще несколько вельмож. Остальные гости, рано или поздно осознав, что происходит, тоже начали выскакивать изо всех уголков сада, но время было упущено, и догнать карету могли бы только те, кто умчался в первые мгновения. Сами же виновники беды, напакостив, куда-то исчезли, как не бывало.

— Они догонят! — уверяла Ассанта, на ходу хватая подругу за руку. — Вот увидишь!

Прошло совсем немного времени — и в самом деле из-за поворота на дороге показались кони герцогов, на которых помимо их высочеств сидели маленькие отпрыски Медичи, хватаясь за гривы: с Марией Магдаленой сидела Маргарита, с отцом — хмурившийся Фердинандо. Сопровождали правителей Тосканы Раймондо на своем скакуне и тот мальчонка, необутый, в одних чулках, и без шапочки, верхом на тонконогом расседланном жеребчике бурой масти, прекрасном, как аргамак Мерхе из ее детства. Другие вельможи и герцогские слуги вели под уздцы распряженных вороных и волокли задом наперед, так и не развернув на узкой дороге, громоздкую карету.