Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

Громче всех хохотала полуглухая и, кажется, не слишком смышленая дочь трактирщиков, да и сама трактирщица, из любопытства выйдя к ним из-за своей стойки. На блестящем от жирных кухонных испарений лице ее красовался багрово-синий кровоподтек под глазом, а во рту не хватало нескольких передних зубов. Однако это пристава уже не смущало, и все так же, под веселую скерцо, слова которой на ходу придумал Джон, а подыграл ему на лютне кантор, Никколо отдал хозяйке заведения судебную повестку. Это вызвало только новый взрыв хохота.

Трудно звездочку поймать,Если скатится за гору;Трудно черта подковать,Обрюхатить мандрагору,Научить медузу петь,Залучить русалку в сеть,И, старея,Все труднееО прошедшем не жалеть[21]…

Улучив момент, когда Шеффре поставил лютню в ноги, да Виенна подвинул к нему табурет и спросил, коль скоро уж тот в курсе всех городских слухов, не известно ли ему об убийстве на виа Мичели.

— На виа Мичели? А что это за убийство?

— Мы пока не предаем его гласности. Просто это был ваш, можно сказать, коллега, Альфредо Сарто… И убийство, мягко говоря, необычное.

— Как это — необычное? — глаза кантора потемнели: наверняка он прежде хорошо знал Сарто и имел основания испытывать к нему неприязнь. Что неудивительно, памятуя репутацию покойного ныне синьора и судебное разбирательство по обвинению его в соблазнении какой-то юной девицы. Слушание проходило во Флоренции три или четыре года назад и наделало шума. Однако более ничем не выдал себя Шеффре — не поморщился и не отстранился.

— С декапитацией, — пояснил Никколо, проведя ребром ладони себе по горлу.

— Вот как!

— Но я скажу вам хуже того: это уже четвертое такое убийство за последние два года. До него два произошли во Флоренции, а одно — не так давно — в Ареццо.

Кантор удивленно приподнял брови:

— И все четыре с обезглавливанием?

— Более того, один и тот же почерк: после отсечения головы убийца кладет ее в мешок из-под фасоли и бросает возле тела.

— Убитые — всегда мужчины?

— Да, все четверо. Еще довольно молодые и не из бедных, хотя и не аристократы. Больше никаких следов он не оставляет.

— А чем он отрубает головы? — отодвинув от себя сунувшегося к ним пьяного завсегдатая, уточнил Шеффре, и да Виенна заметил про себя, что вопрос его весьма к месту.

— Идеально заточенным орудием. Это может быть топор, сабля, меч — что угодно, только заточка такова, что позволяет сделать это одним ударом и не дробит позвоночник. Бьет он не по шее, а по горлу, и скорее всего, жертва при этом лежит на спине, но в сознании.

— Связанная?

— Неизвестно. Во всяком случае, никаких следов от веревок на мертвецах мы не находили. Поэтому либо убийца развязывает его перед уходом, либо обладает недюжинной силищей, чтобы одной рукой удерживать отбивающегося, а другой умудриться снести ему голову. Или же… убийц там двое или несколько.

— И никаких следов?

— Никаких. Никто не слышит криков, возни, никто не видит ничего подозрительного. Вообще ничего! Как будто убийца — сам посланец ада, бесплотный дух!

Кантор кивнул и потер пальцами тяжелые веки немного сонных глаз:

— Обещаю, если услышу хоть что-то, что прольет свет на это дело, сразу сообщу вам. А теперь давайте поедем в приличную таверну и наконец поужинаем!

И это была самая здравая мысль за сегодняшний вечер, чего не мог не признать изрядно утомленный шумом и гамом заведения пристав. По приглашению учителя музыки англичанин отправился вместе с ними.

Шеффре снимал две комнаты в домике близ площади Сантиссима Анунциата, да еще место в конюшне на заднем дворе для своего серого. Во второй комнате жил старый слуга, который, в сущности, был кантору почти и не нужен, но которого он когда-то пожалел и взял на должность лакея, и это был единственный способ платить ему честно заработанные деньги, поскольку подаяние смертельно оскорбило бы списанного на берег моряка. Особых нужд кантор не испытывал: он и домой приходил лишь тогда, когда основательно выматывался разумом и телом, после чего никакие мысли уже не одолевали его на ночь глядя, позволяя тем самым провалиться в черную пучину небытия. Это были самые благословенные часы в жизни учителя музыки. Иногда ему снились невнятные обрывки прежних или нынешних событий; города, где он когда-либо бывал, в запутанных грезах смешивались, становясь одним незнакомым городом. Там, кажется, он был счастлив. Вернее, не счастлив — он просто не был собой, не помнил ни себя, ни своего имени, ни своей судьбы. Наблюдал все, что проносилось перед глазами, но не касалось его самого. Но каким же разочарованием становилось каждое утреннее пробуждение! Мир обрушивался на него сверху, как ледяной град в середине лета. Шеффре долго еще лежал, закрыв лицо ладонью или полотенцем, чтобы оправданно оттянуть, отсрочить начало очередного бессмысленного дня, однако свет неуклонно пробирался под веки и выгонял его из постели. Да, страшнее всего было по утрам.

Вот и сегодня, проснувшись, он по привычке испытал знакомое разочарование, озаглавить которое можно было бы одним словом — «Опять…» В памяти промелькнул вчерашний вечер, разговор с да Виенной о преступниках-расчленителях и о смерти похотливого композитора Альфредо Сарто, некогда числившегося среди музыкантов камераты Барди. А потом появилось это чувство… Шеффре даже не сразу смог связать его с определенным фрагментом прошедшего дня, просто где-то глубоко в душе родилась, укоренилась и постепенно крепла уверенность, что сегодня все должно измениться. Он перебрал в уме диалоги с сэром Донном за ужином, но они так и не пролили свет на эту загадку. Слуга шумел за стеной, наливая воду в корыто и напевая себе под нос простой мотив без слов, вот так: «Па-па-па! Та-тарам! Па-па-па — ля-ля». Такие песенки часто тянут матросы, и кантор вдруг ощутил легкий намек озарения — так, ускользая, прекрасная ветреница оставляет за собой едва уловимый аромат своих духов. Шеффре зацепился за мысль о море, тут же возникла и причина этой взаимосвязи — созвучие с фамилией Мариано, и вот, готово! Он улыбнулся: вчера донья Беатриче приехала в Приют испросить его согласия на то, чтобы завтра — то есть, уже сегодня — на их уроке с Дженнаро присутствовало некое третье лицо, художник, которому сама ее светлость герцогиня заказала портрет мальчика, и не просто, а в новомодном антураже, потому как среди знатных флорентийцев с недавних пор началось настоящее поветрие, и все непременно хотели украсить свои дома картинами, где музыкант играл бы на каком-либо инструменте. Само собой, занимайся Дженнаро музыкой всерьез, кантор не одобрил бы таких развлечений, но поскольку синьорой Мариано было решено уделять больше времени урокам по изящной словесности, Шеффре лишь пожал плечами и ответил, что с его стороны возражений не будет. Однако само появление художника в отработанном расписании одинаковых дней вызвало странное предчувствие, сравнимое с радостным возбуждением в ожидании скорого праздника. И коль уж сами по себе праздники давно не вызывали у учителя музыки никаких особенных чувств, быстрый перестук споткнувшегося сердца в тот момент показался ему странным знаком. «Пусть! Значит, так и надо!» — сказал себе кантор вчера и повторил сегодня.

Тут в комнату без всякого стука ввалился слуга, закончив свои дела на кухне, а увидев, что хозяин все еще валяется в постели, неодобрительно проскрипел:

— Ваша вода готова, синьор. Между прочим, кто встает поздно, тот попадет в ад!

— Ад, Стефано, — всем телом потягиваясь и закладывая руки под голову, отозвался Шеффре, — может быть только здесь, на земле. Впрочем, как и рай. Вы мне вот что скажите: там не появился ли еще Жакомо?

— Да уж, наверное, час как бегает по двору…

— Да вы что?!

Кантор подскочил, натянул штаны, заправил в них сорочку и вспрыгнул на низкий широкий подоконник распахнутого окна:

— Жакомо! — крикнул он бегавшему внизу соседу, фехтовальщику, хорошо известному среди мелких дворян, что обучали у того своих сыновей.

Уже готовый вбежать в дверь дома напротив, лохматый и заполошный Жакомо обернулся, выискивая в верхних этажах источник звука:

— Сейчас-сейчас! Ты спускайся, я мигом, один момент!

— Вот и еще — к чему вам, скажем опять же, каждый божий день нужна эта купальня? — все ворчал Стефано, прибирая постель и из-под сурово нахмуренной седой брови искоса примечая, как хозяин обувается, выдергивает шпагу из брошенных у кровати ножен и направляется к выходу. — Или вы язычник какой, чтобы столько полоскаться? Уж больно оно накладно выходит, каждый день-то…

На эту старую присказку Шеффре давно уже не отвечал. Конечно, дай старику волю, и он вызовет экзорциста, дабы избавить господина от одержимости духом выдры, в которой его наверняка подозревал, или, по крайней мере, станет часами рассказывать о вреде воды, что самому кантору казалось странным, ведь более сорока пяти лет своей жизни Стефано провел на морском судне. Впрочем, Шеффре уже где-то слышал курьез о том, что моряки недолюбливают воду больше, чем кто бы то ни было иной, и у них, дескать, есть для этого все основания.