Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

— Кто вы такой? Что происхо…

— Синьор Ферруссио, вы арестованы.

— В чем дело, вы что — из полиции?

Вместо ответа некто толкнул Ферруссио между лопаток его же собственной вывернутой рукой. Взвыв от боли, тот подчинился и пошел вперед, но на ходу снова попытался узнать о том, кто его арестовал и за что.

— Вы нарушили условия домашнего ареста и за это будете подвергнуты штрафу.

— Пф! За чем дело стало? Я могу заплатить вам прямо сейчас!

— Ступайте вперед, говорю! — шепотом повторили ему.

— Вы свезете меня в Барджелло? К чему эти проволочки?

Полицейский дал ему тычка под ребра, что быстро отбило у Ферруссио охоту задавать вопросы, однако породило злорадные мысли о том, как он пожалуется начальству наглеца и как мерзавец понесет заслуженное наказание, когда они там узнают, с кем имеют дело.

Какими-то задворками они прошли полтора квартала, а потом полицейский остановил его, быстро огляделся, сплюнул в сторону тонкий прутик, который вертел все это время в зубах, и коротким сильным пинком загнал в прихожую ветхого заброшенного дома, где все скрипело, стонало и было готово обрушиться прямо на их головы.

— Это еще что за?..

Удар в зубы сшиб Ферруссио с ног, не успел он и вскрикнуть. Били кулаком в толстой перчатке, били уверенно и по-уличному дерзко, не размениваясь на правила и законы боя — так, как его не бил еще никто и никогда в жизни. Булькая кровью, ареттинец увидел только силуэт человека в проеме закрывающейся двери, потом в кромешной тьме Ферруссио поволокли наверх, пересчитав его коленями хрустящие от штукатурки ступени. На площадке между этажами он попытался заорать, зовя на помощь, однако незнакомец коротким точным ударом ребра ладони по горлу отбил ему голосовые связки, но кадык не проломил и не лишил возможности дышать. Ареттинец упал навзничь, успев увидеть только сверкнувший сталью в отблеске из разбитого окна обоюдоострый клинок и, защищаясь, инстинктивно выкинуть вперед руки, которые противник сразу же придавил к его груди.

— Даже пес не пошевелит против тебя языком своим!

И сие шипение в густой, пыльной темноте стало последним, что услыхал в земной жизни прелюбодей, кровосмеситель, убийца и игрок Ферруссио из Ареццо. В следующий миг голова его, брызжа кровью, подпрыгивая и глухо ударяясь, покатилась по скрипучим ступеням лестницы…

…Лето прошло для кантора Шеффре под знаком Медузы Горгоны, как, посмеиваясь, говаривала художница Чентилеццки. Она так и не стала писать задуманную картину непосредственно с натуры, лишь делала наброски, ловя его самые естественные позы и удачные ракурсы, когда он, задумавшись или что-то читая, забывал, для чего находится в ее студии. Бывало, Эртемиза долго слушала его игру на лютне, а потом вдруг вскакивала к мольберту и начинала торопливо что-то черкать на холсте. Они почти не говорили между собой, и лишь из обрывков ее фраз, а еще скорее — из недомолвок, учитель музыки понял, что семейная жизнь этой юной женщины совсем не ладится и что она не слишком рада скорому появлению на свет еще одного рта. Эртемиза же и вовсе ни о чем не расспрашивала его, и Шеффре даже не догадывался, что на самом деле благодаря рассказам Дженнаро она знает о нем больше, чем он сам когда-либо поведал бы о себе. Хотя мог бы и заподозрить это, поскольку из уст ученика узнал многое о ней и, едва успел порадоваться за нее, услышав о зачислении в Академию, как понял, что теперь их встречи прекратятся из-за простой нехватки времени. Избыть сожаление не удавалось, как бы кантор ни убеждал себя в необходимости расставания, а Эртемиза выглядела озабоченной и собранной, но не огорченной. Она как будто под принуждением, но уже безропотно превращалась в живой и думающий механизм, который отметал со своего пути все, что не было связано с целесообразностью действий. И, сколько ни гадал, музыкант так и не смог выявить истинной причины подобной метаморфозы, пока не прибегнул к проверенному способу — городским слухам. Откуда эти люди с такой точностью получали осведомленность обо всем и обо всех, для Шеффре всегда оставалось загадкой, но это бесспорно работало.

Так он узнал о происхождении шрама на лице синьоры Чентилеццки, о римской истории с Аугусто Тацци, который за свое злодеяние получил в результате всего пять лет изгнания из столицы, но при этом через год уже вернулся для выполнения очередного заказа — так, будто ничего не случилось. А стать изгнанницей пришлось, наоборот, пострадавшей женщине. Узнал о муже Эртемизы, плохом художнике, но отъявленном картежнике Пьерантонио Стиаттези, за которого Горацио Ломи отдал дочь, чтобы замять скандал, приплатив ради его согласия жениться на «порченной девице» немалый выкуп. Расспросил о дяде Аурелио, изредка приезжавшем погостить к племяннице из Рима, и в очередной его визит нарочно свел с ним знакомство. Синьор Ломи был пожилым грузным мужчиной с живыми веселыми глазами и трубным голосом, и в них с Эртемизой, даром что хрупкой с виду, безошибочно угадывалось разительное фамильное сходство. Поговорить Аурелио любил, и потому вскоре Шеффре знал уже все и о детстве его племянницы, и о ремесленных наклонностях, и о предыстории многих ее картин. Особенно же художник выделял «Юдифь», потрясшую кантора с первого взгляда: дядюшка Эртемизы утверждал, будто в роли Юдифи она изображала себя, но так как по совету отца всегда прибавляла женским персонажам своих полотен изрядной дородности и витального полнокровия, то становилась почти неузнаваема. И что-то не давало Шеффре покоя, а мысли то и дело разворачивались и возвращались к этому сюжету. Юдифь… Юдифь… Синьор Ломи говорил, что сам Великий герцог заказал синьоре Чентилеццки копию для своего Палаццо, а кантор подумал, что ей, наверное, не слишком хочется возвращаться к прошлому и куда с большим удовольствием она написала бы Горгону, будь у нее вдоволь времени на столь грандиозную затею. А Шеффре нестерпимо хотелось увидеть окончательную версию этой картины, тем более что Эртемиза никогда не выдавала своих планов относительно цельной ее композиции: она только и сказала, что Медуза должна являться мужчиной и что в сюжете она хочет запечатлеть момент перед отрубанием головы, но не сам процесс декапитации.

Кантор часто ловил себя на мыслях о ней и немного удивлялся этим проявлениям легкой одержимости, навсегда, как он полагал раньше, утраченным еще двенадцать лет назад. Не то чтобы во Флоренции он вел монашеский образ жизни, но совершенно точно, что ни одна женщина не становилась объектом его интереса более чем на пару-тройку ночей, самое большее — на неделю, и всегда при этом размышления его двигались в спокойном проверенном русле, без половодья и штормов — так, как если бы ничего и не происходило. Мысли об Эртемизе сопровождались музыкой, и это была самая бурная и красивая музыка, которая когда-либо приходила ему в голову. Шеффре мог проснуться и, кинувшись к клавесину, тут же подобрать приснившийся ему отрывок, и так, шаг за шагом, тайно рождалась симфония, о которой он не говорил никому, даже своим лучшим друзьям-музыкантам — Франческе и Джованни. Он даже знал ее будущее название, и казалось ему, что это невидимые сущности извне, не добрые и не дурные, просто инородные, нашептывают ему магический мотив, змеясь вокруг его головы и не считаясь с тем, что человек время от времени хочет как следует выспаться вместо того, чтобы срываться среди ночи с постели, дабы не забыть очередную нотную строчку. И Шеффре был счастлив, поистине счастлив: то, ради чего он родился на свет, осуществлялось снова, после страшного многолетнего перерыва, когда он жил точно калека, по привычке, без всякого на то желания.

К его сожалению, все пошло наперекосяк в конце лета, когда ему пришлось уехать из города на пару недель, а по возвращении узнать о серьезной болезни вдовы Мариано. Пока его не было, у доньи Беатриче случился удар, и теперь она была прикована к постели, а через слугу передала для него письмо с надеждой увидеться сразу же, как только у него появится на это время. Разумеется, Шеффре тотчас же бросился к ней, едва прочел послание, и застал дом, обычно светлый и просторный, в каком-то тревожном сумрачном оцепенении. Синьора Мариано обрадовалась его приезду и представила их с господином нотариусом друг другу, после чего осторожно спросила, не возражает ли он в случае ее кончины взять на себя опекунские обязательства по отношению к Дженнаро:

— Конечно, мне неловко обременять вас, маэстро… Вы еще так молоды, у вас наверняка свои планы на жизнь, и я все это хорошо понимаю… Но видите ли, синьор Шеффре, мне точно известно, что ни к одному знакомому нашей семьи у Дженнаро не лежит сердце так, как к вам, да и вы, как я понимаю, не по принуждению оказываете участие в судьбе моего мальчика. Всего через несколько лет он уже встанет на ноги и сможет самостоятельно распоряжаться состоянием, которое я ему завещаю, но до этих пор по закону…