Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

Голубые цветы на светло-бежевом фоне… Казалось, кто-то разбросал по столу, покрытому светлой скатертью, только что сорванные незабудки, еще не высохшие от утренней росы.

Савва довольно провел рукой по куску ткани. Неплохо. Очень даже неплохо. Можно в торговлю давать.

Старинные часы на камине пробили одиннадцать и тут же в дверь кабинета постучали.

Савва отложил папку с образцами тканей в сторону.

В кабинет почтительно вошел усатый лысый мужчина в сюртуке и клетчатых брюках с листом бумаги в руках.

— Ну, и кто там из покупателей у тебя сомнения вызывает? — возвращаясь к незаконченному разговору, спросил Савва и подошел к массивному книжному шкафу, в котором помещались толстенные книги с надписью «Сведения об оценке кредитоспособности заемщиков».[28]

— Братья Костровы и Зильберман — торговец из Харькова, — заглянув в листок, доложил усатый.

— Та-ак… — Савва по надписям на корешках книг выбрал нужные, перенес на стол и начал листать. — Та-ак… Братья Костровы: «Фирма богатая, одно из первых дел в Касимове», а вот и… Зильберман: «Торгует скупленными товарами, человек безденежный». Все понял?

— Так точно. Все, — отчеканил усатый и, поклонившись, вышел из кабинета.

Не успела закрыться за ним дверь, как в кабинет заглянул невысокий мужчина лет сорока со свежим синяком под глазом.

— Савва Тимофеевич, дозвольте?

— Заходи, Николай Петрович! Эка, тебя, голубчик, разукрасило! Не иначе, как супруга приласкала? — Савва подошел к посетителю и внимательно осмотрел его лицо. — Говорил я тебе, молоденькие барышни — они до добра не доведут! Сколько нашего брата из-за них полегло! — заливисто засмеялся Савва и присел на край стола.

— Ну-с, рассказывай! На какой такой предмет налетел?

Посетитель смущенно замялся:

— Да какие барышни, Савва Тимофеевич, о чем вы говорить изволите? Вчерась с одним человечком в трактире поспорил. Разозлил он меня, вот и случилось, так сказать, недопонимание.

— С чего вдруг? — прищурился Савва.

— Он говорит, у нас на Никольской мануфактуре рабочие в таких условиях ютятся, что дохнуть не могут, и Морозов ваш — кровопийца, последние соки из них выжимает. Бороться, говорит, против таких надо. Давить как клопов. Их и весь их род.

— Ну, а ты что, драться с ним? Кто ж кулаками свою правоту доказывает?

— Да нет, я его поначалу арифметикой давил — мол, у нас рабочие живут в комнатах тринадцать метров в квадрате, потолки высотой три метра, коридоры не менее двух в ширину. Мы, мол, им все меблируем, постель, посуду выдаем, у нас паровое отопление, вентиляция, прачечная, а он…

— Не иначе как заплакал, запросился к нам на работу, а ты, чует мое сердце, отказал, злодей этакий, — рассмеялся Савва.

— Нет. Он, Савва Тимофеевич, говорит, мол, все одно наше время придет, мы все разрушим и гадов этих, умников-кровопийцев, уничтожим, чтобы памяти о них никакой на земле не осталось. Ну, тут уж я и не сдержался… А он там не один оказался. Хорошо, наши вступились.

— Кури, защитник мануфактуры! — Савва протянул ему портсигар.

— Так нельзя же здесь в правлении.

— Кури, кури, Николай Петрович, у меня в кабинете можно, и присаживайся, — указал он посетителю на кресло, — отдыхай от ратного труда. С агитатором схлестнулся. Дело не шуточное!

Савва вернулся на место за столом.

«Пустил инженера-электрика на фабрику», — раздраженно подумал он.

— И — говори, чего хотел. Пришел-то ко мне, небось, не синяком похваляться?

— Ну да, Савва Тимофеевич. Хотел насчет рабочего одного поговорить. Евгения Моисеева. Помните?

Савва кивнул, потому что хорошо помнил юношу с рябым лицом и словно сбитым набок носом. Некрасив, зато смышлен!

— Так я хотел, Савва Тимофеевич, спросить, нельзя ли, вопреки правилам, еще одного человека на практику отправить?[29] Гляньте… — мужчина встал, вынул из заднего кармана сложенную бумагу и разложил перед Саввой.

— Что ж. Хорошо. Толковый парень. Я согласен. Вынесем на Правление. Если будут против — сам денег дам. Еще что? Просьбы какие?

Мужчина, пригладив волосы, расплылся в довольной улыбке.

— Пока все, Савва Тимофеевич! — сказал он и смущенно опустил глаза.

Савва заметил.

— Говори, Петрович, что еще? Не тяни.

— А вот скоро дите у меня народится, так не забудьте, обещали на крестины быть.

— Не забуду, не забуду, Николай Петрович! Ты мне только день назовешь, чтобы я в делах не запутался.

После переезда к Горькому и ухода из Художественного театра жизнь Марии Федоровны выбилась из привычного русла — стала как-то мельче и суетливей, и все более замыкалась на Алеше, который тяготился ее выступлениями на сцене. Лето они провели в Старой Руссе, Новгородской губернии. Хорошее время, приятные воспоминания, если бы не периодические вспышки ревности Алеши к Савве и неприятие ее предстоящей поездки в Ригу. А что было делать? Уход из Московского Художественного театра к тому моменту был делом решенным. Отношения с коллегами становились все более натянутыми. Напряжение не спадало. Она знала, что Немирович не смог договориться с Саввой ни по каким вопросам. Требуя в качестве председателя товарищества давать не менее пяти премьер в год, Морозов в то же время возражал против новых пьес, предлагаемых Немировичем, в числе которых оказались Чеховский «Иванов» и «Росмерсхольм» Ибсена. Позиция Морозова была столь непримирима потому, что Немирович, в свою очередь, отверг пьесу Горького «Дачники», и это было, по мнению многих, большой ошибкой.

Рига, куда она приехала для вступления в труппу антрепренера и режиссера Незлобина, очаровала видом старинных домов, которые, подобно неплотно сжатым ладоням, оставляли лишь узенькие проходы между собой, и приветливым нравом горожан, на любой самый простой вопрос отвечавших обстоятельно и неспешно. Погода тоже жаловала — солнце светило с первого дня приезда, не скрываясь за облаками, да и ветры, по словам жителей города, обычно сильные и пронизывающие, будто решили передохнуть на время.

Квартиру ей подобрали хорошую: столовая, кабинет, гостевая комната с балконом, а перед окнами — две раскидистых липы.

В первый визит в театр актеры труппы показались ей весьма несимпатичными. Большинство из них встретило ее настороженно, некоторые — даже враждебно. Ну, так их можно понять: она — ведущая актриса знаменитого МХТ. Правда, в недалеком прошлом, но что это меняет? Не понравилась их игра на сцене, которая казалось каким-то кривлянием, неумением передать, что чувствуют герои, да и просто нежеланием тратить на это силы и нервы. Сразу подумалось, что вряд ли ей удастся сойтись с кем-то из них поближе, да, собственно, она к тому особенно и не стремилась. Ей было жаль, что Савве не удалось уговорить Качалова покинуть МХТ вслед за ней — тот остался верен Станиславскому и посчитал для себя неприемлемым уйти от него в тяжелый для театра период. Ну, что ж. Каждый сам решает, как ему жить и выбирает путь. С Качаловым было бы веселее.

Мария Федоровна подошла к огромному, в рост человека зеркалу и сравнила себя с собственным отражением. Отражение показалось толще.

«Наверное, от семейной жизни с вечными Алешиными пряничками и баранками», — подумала она.

Впрочем, ей все равно было жаль, что Алеша не с нею. Пробыл здесь совсем немного и уехал отдыхать в Ялту. От него приходили бодрые, хорошие письма, что засел за работу и оторваться никак не может. Ей был знаком его «писательский запой», когда все вокруг переставало существовать.

Все-таки, наверное, хорошо, что она уехала в Ригу. В столицах — неспокойно, опять — то там, то здесь вспыхивают студенческие беспорядки. Она ощущала напряжение, которое звенело в воздухе как тревожная струна. В партии тоже неспокойно. Летом меньшевики, захватив руководство, попытались расколоть местные организации. В таких условиях единственным выходом из кризиса был съезд, однако, его созыв затруднялся примиренческой позицией ЦК и отсутствием денег. Основные средства, по-прежнему, черпались лишь из одного источника. Даже сейчас, когда она была в Риге, Савва регулярно, по ее просьбе, передавал деньги то Красину, то Дмитрию Ульянову, однако делал это, по словам Леонида Борисовича, с недовольным видом, что очень его раздражало.

Андреева снова подошла к зеркалу и, вскинув руки, покрутилась.

«А так, вроде, ничего».

Поправила волосы.

«Однако, странный человек — Красин, — подумала она. — Хочет, чтобы Савва деньги безвозмездно давал, да еще с радостным выражением лица: „Примите, мол, не откажите к полной моей радости“. И зачем Алеша не с ней? Ей одиноко здесь. Дети у сестры, а Савва в Москве. Одна надежда на него.

Мария Федоровна вынула из-под подушки письмо, которое уже знала почти наизусть, но не уставала с упоением перечитывать: