Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

«Да-да, — согласно думал он, слушая торопливую речь Марии Федоровны. — Именно так. Маша делает счастливым Алешу, а я — ее. Маша тоньше и деликатней, чем я и потому поняла все сразу. А Алеша — хороший друг: талантливый и незащищенный».

— А кто ж меня поддержит? — вдруг вырвалось у него.

— Тебя? — Андреева прижала голову Саввы к груди. — Тебе, Савва, поддержка не нужна. Ты — монолит, глыба. Такие как ты — большая редкость в природе, — начала она поглаживать Савву по голове.

Он замер, отдавшись этой нежданной и такой долгожданной ласке, вслушиваясь в биение сердца и дыхание Маши — упоительно спокойное и теплое.

— Маша, Маша… — прошептал он, боясь пошевелиться и желая продлить прикосновение. — Как хорошо, что ты мне сказала… что я… все понял! Я знаю, да, знаю, ты денег… для себя… у меня не возьмешь, но может… — оборвал он фразу на полуслове.

Рука Андреевой стала двигаться чуть быстрее.

— Мария Федоровна, я обещаю… — Савва поднял голову, пытаясь заглянуть ей в глаза, — обещаю вам… придумать что-нибудь, чтобы поддержать вас, именно вас финансово. Простите меня, дурака старого, что не додумался раньше. Думал, ваша партия хоть немного с вами делится. Сколько вы средств-то уж для нее добыли! А ты с них, Маша, процент снимай! — попытался пошутить он.

Звук открываемого замка входной двери заставил их отпрянуть друг от друга. Мария Федоровна отошла к окну и привалилась к подоконнику. В комнату в верхней одежде вошел Горький, окинул их обеспокоенным взглядом, поставил пакеты на стол и молча вышел.

— Сейчас чай будем пить, Савва Тимофеевич! — громко сказала Андреева и поспешила вслед за Горьким. Вскоре они вернулись. Мария Федоровна убрала со стола листы бумаги, поставила в центр блюдо и принялась выкладывать пряники и конфеты из пакетов.

— Что скажешь, Савва Тимофеевич? — с едва заметным напряжением в голосе пробасил Горький. — Прочитал, что Мария Федоровна Станиславскому написала?

— Прочитал, — задумчиво сказал Савва, по привычке засовывая руку во внутренний левый карман пиджака за портсигаром, но, вспомнив, что забыл его дома, так и оставил руку под полой пиджака. — Только, видится мне, — усмехнулся он, — совсем Марию Федоровну из театра не отпустят. Скорее всего, предложат официальный отпуск на год, — вытащил руку и потер лоб. — А на будущее с театром что-нибудь придумаем. В Риге вот есть прекрасная труппа Незлобина, в Петербурге — Комиссаржевской. А там глядишь, — с обнадеживающей улыбкой посмотрел он на Андрееву, — и новый театр задумаем. — Не дам я вашему таланту, Мария Федоровна, пропасть. Тем более, вон у вас какой автор под боком! Талант гигантский!

Горький скромно спрятал улыбку в усы.

— Вы, главное, его вдохновляйте и поддерживайте! А мы — что ж, мы люди маленькие, — поправил Морозов ставший тугим ворот рубашки, — наше дело — деньги зарабатывать… Пойду я, пожалуй, — поднялся он. — Уж ночь на дворе.

— Как же, Савва Тимофеевич! — всплеснула руками Андреева. — А чай?

— Благодарствую, Мария Федоровна. Устал что-то. Домой пойду. Там уж волнуются, поди.

— Ну, коли так, Алеша, проводи Савву Тимофеевича до извозчика, — распорядилась Андреева. — Темно на улице.

— Да кому я нужен? — усмехнулся Морозов, но, заметив укоризненный взгляд Марии Федоровны, добавил:

— И потом всегда при себе браунинг имею. Хороший пистолетик. Небольшой — да надежный. В Германии прикупил. Не расстаюсь с ним. Привычка. А, впрочем, проводи, Алеша, коль Мария Федоровна считает нужным.

Выходя из черного хода, они переглянулись, услышав прощальную тираду и смачное ругательство, произнесенное дверью, и направились по Воздвиженке в сторону Бульварного кольца.

— Совсем она к тебе перебралась? — спросил Савва, удивившись собственному вопросу.

— Почти, — неопределенно ответил Горький. — Иногда — еще у себя бывает.

— А дети?

— Детей сестра к себе взяла. Катя хорошая женщина, добрая, только почему-то не любит меня. Видеть прямо не может. Представь, Маше говорит, что я ее брошу, и что она умрет под забором, — усмехнулся Горький и зло поддел ногой ледышку, которая, ударившись о стену дома, раскололась с сухим треском.

Савва махнул рукой проезжавшему извозчику и сел в санки.

— Алеш, а Алеш! — поманил Горького рукой. Тот подошел.

— Алеш… А я ведь тоже так думаю. Как Катя. Вот ведь незадача какая! На Спиридоновку! — бросил он извозчику. — Погоняй! — и, махнув на прощание рукой, прокричал:

— Уж не сердись!

— Ату его, ату!

— Да где же он?

— Сюда, сюда, он где-то здесь, я чую!

— Есть след! За мной!

— Скорее, а то уйдет!

Острая боль в груди не давала вдохнуть. Это хорошо… Ведь если не дышать, охотники могут не заметить… Страх, пришедший из дурного сна, сковывал движения и прижимал к кровати… Хотелось раствориться, просочиться сквозь стены, сквозь матрац и подушки, позвать на помощь…

Морозов застонал, открыл глаза и, с трудом протянув руку, включил свет. Тени из ночного кошмара разбежались…

— Савва! Савва! Что с тобой, милый? — услышал он встревоженный голос Зинаиды. — Вот уж, переполошил ты нас криком! Приснилось что?

Савва сел на кровати и посмотрел на жену. Она — в длинной ночной сорочке, с распущенными волосами была похожа на ту, прежнюю, молоденькую Зиночку.

— Нагулялся вчера в лесу с детьми, я думала, хорошо спать будешь, и вот, пожалуйста! Я прибежала на крик, а ты почти не дышишь, только бормочешь что-то, — присела она на край кровати. — Ты давно не отдыхал, Савва. Все работа, да работа. Может, поживешь с нами в Покровском? Хоть несколько дней? Смотри, как здесь хорошо! И дети тебя совсем не видят.

— Нет, — хрипло сказал он. — Дела. Сегодня на мануфактуре и в Москве должен быть. А это… — потряс он головой, — не обращай внимания. Просто — сон дурной привиделся.

— Сон? — Зинаида удивленно посмотрела на мужа. — Ты же не барышня какая, чтоб от снов обмирать.

— Сны, Зина, бывают разные: у детей — светлые, яркие, цветные, похожие на бабочек. Оттого и спят детишки с блаженной улыбкой на лице… А чем старше человек становится, чем больше груз забот на плечи взваливает, тем меньше бабочек по ночам вокруг его головы порхает. Потому, к взрослым чаще черно-белые сны наведываются, похожие на осколки реальной жизни… Ни цвета, ни запаха…

Савва поднялся, подошел к небольшому письменному столу, заставленному фотографиями, и опустился на стул.

— Не знаю. Мне сны почти не снятся, — задумчиво сказала Зинаида. — Уж тем более с запахами. А ты, Савва, как я заметила, запахи совсем перестал замечать, не то что раньше.

— Запахи? — удивленно посмотрел он на жену.

— Ну, вот, к примеру, я духи уж который раз меняю. Раньше ты сразу замечал, говорил, нравится или нет. А последние месяцы — молчишь, будто не чуешь ничего.

— Духи меняешь? — недоуменно спросил он.

— Так что тебе приснилось? — вернулась Зинаида к разговору о снах и, взяв со спинки кровати бархатное покрывало, набросила себе на плечи. В комнате было прохладно. Кружевная занавеска у открытой двери на веранду слегка покачивалась от легкого ветерка.

Савва нахмурился.

— На кого-то была охота, загнали и вот-вот должны были добить. А я случайно рядом оказался, и все слышал и чувствовал так, будто в зверя этого переселился. И животный ужас от него мне передался.

— Господи! — Зинаида перекрестилась. — Что ты такое говоришь? Выпей-ка лучше капли и ложись снова. А хочешь, пойдем ко мне в спальню? — чуть смущенно предложила она. — А я тебя оберегать буду… от твоих охотников.

— Нет, Зина… — Он поднялся с кресла. — Сама иди, поспи еще. А я пойду, пройдусь. Вон уж солнце встает. Не хочу ложиться.

— Ну, как знаешь, — сказала Зинаида и вышла из комнаты.

Савва оделся, вышел на террасу, покурил в кресле-качалке, прислушиваясь к восторженной петушиной перекличке — приветствию восходящему солнцу, которое вдруг заиграло золотыми лучами на едва видимых вдали куполах Нового Иерусалима, затем спустился к речке, вдоль берегов которой ивы длинными, грустными пальцами ласкали гладь воды, и уселся на берегу, наблюдая за рыбешками, снующими в прозрачной воде среди водорослей. Постепенно солнце, поднявшись выше, раскрасило розоватым светом макушки берез. Восторженное птичье разноголосье наполнило рощу на другом берегу.

«Благодать, — подумал Савва, потягиваясь. — И куда я все бегу — без остановки и передыха. Раньше дела опережал, а теперь, кажется, они меня догоняют, а когда — и в хвосте за ними плетусь. Выискиваю гармонию и порядок там, где их нет и быть не может — среди людей, обуреваемых страстями, мелочными желаниями и сиюминутными интересами. Неужели всю жизнь в этой гонке проведу, до последнего дня?»

Голубые цветы на светло-бежевом фоне… Казалось, кто-то разбросал по столу, покрытому светлой скатертью, только что сорванные незабудки, еще не высохшие от утренней росы.