Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

Начали тоже собираться в дорогу.

Марина связала узлы, достала из погреба картошки, взяла ржаную ковригу, узелок с солью.

— Возьми еще пучок гвоздики, вон там, в печурке, — попросила бабушка.

— Зачем вам? — удивилась Марина.

— Надо. От дурного глаза.

— И выдумают же такое…

— На то мы и старые, чтобы выдумывать. Постареете — и вы станете выдумщиками…

Пошла Марина, взяла пучок, затолкала в какой-то узел.

— Ну вот мы и готовы, — невесело посмотрела на узлы. — Но кто ж нас повезет?

Гриша стоял хмурый и кусал губы: на себе воз не потянешь.

Марина глянула на старшенького, беспомощно опустила руки и затряслась в беззвучном рыдании.

— Не плачьте, мама!..

— Не я плачу, сынок, это горе мое плачет.

Марина подняла влажные глаза, будто ждала от сына спасения. Но что мог посоветовать ребенок?

— Як деду Зубатому сбегаю, может, прицепит наш воз к своему. Вол у него, что трактор, только ленивый очень.

— А захочет ли старик? — В ее глазах засветилась робкая надежда.

— Он добрый, мама.

Бабка Арина, стоя у воза, повернула к Марине щедро заштрихованное мелкими морщинками бледное лицо, на котором навеки застыла устоявшаяся печаль:

— Мир, дочка, не без добрых…

Дед Зубатый жил на Савкиной улице. Низкорослый, проворный, он уже налаживал свой воз. Суетилась по двору, развевая широкие юбки, баба Денисиха, поддакивала каким-то дедовым словам, охала и проклинала «немчуру окаянную».

— Чтоб вам руки повыкручивало, чтобы не только охтомата не держали, а й ложки, хлеба святого. А чтоб вас лихая година била день и ночь, не переставала, как вы наших людей бьете, окаянные.

Старик уже вприпрыжку бегал из хаты во двор, носил на воз мешочки, узелки, укладывал в сено и хрипло, смачно кашлял. Бабку свою он никогда не перебивал — нехай себе бубнит.

— Чего тебе, Гриша? — старик заприметил парнишку.

Гриша ответил, зачем пришел. Задумался дед, зачем-то потрогал рог у вола, похлопал по крупу. Откашлявшись, сказал сам себе:

— Вот так, доложу я вам. Побежал гитлеряка, побежал, будто ему кто скипидарчиком зад помазал… — И вновь зашелся кашлем.

— Чего разбрехался? Хватит тебе копошиться, а то, не приведи господи, повернут поганцы из лугов в село… Ну, хватит тебе почесываться. Запрягай уже, — подгоняла, покрикивала Денисиха.

Старуха умела в проклятия вставлять деловые распоряжения. Дед Денис приловчился слушать только их, а все другое, как говорится словесную мякину, пропускал мимо ушей.

— Да вот, доложу я вам, Маринин сын просит ихний воз прицепить к нашему, — вздохнул дед.

— А чтоб их цепляла лихая година. — «Их» в бабиных устах означало — врагов.

Старуха беззлобно буркнула Грише:

— Чего ж стоишь столбом? Иди скажи, пусть собираются, пусть укладываются.

Дед с бабкой и Мовчаны выехали связанными возами, наверное, позже всех. Когда подъехали к лагерю, который раскинулся на глухой лесной поляне возле речки, там уже собрались все таранивцы.

Первой тяжело соскочила с воза Денисиха, взялась за бока и подала команду:

— Ну, распрягайтесь. Да хватит тебе почесываться, Денис! Вола стреножь…

Деловые приказы старик выполнял без пререканий. Сделал себе шалаш, помог Марине. Постаскивали в шалаш пожитки, бабку Арину сняли с воза.

Поляна была похожа на большой цыганский табор. Люди ставили замысловатые укрытия на случай непогоды, варили кулеш в казанках, пекли в огне картошку, как пастухи пекут осенью. Единственно, кому была радость от такой цыганской жизни, это детям. Они с удовольствием гоняли по лугу, гарцевали на лозинах.

Легли спать, прислушиваясь к близким громам. Теперь гремело за Чернобаевкой и правее. Спали тревожно, а кое-кто и совсем не спал. Старики держались особнячком, попыхивали цигарками, пряча их в рукава. Бабка Денисиха стояла возле куреня, подперев щеку рукой, и яростно кляла «немчуру окаянную».

— А щоб вы всю жизнь спали на таких пуховиках, на яких я сейчас сплю. Щоб вам камни под бока… Денис, вола стреножил?

— Дай подремать часок, — буркнул дед и натянул на голову фуфайку, которой был укрыт.

— А чтобы вы уснули и не проснулись во веки веков… На том свете выспишься, Денис. Смотри, а то пролежни себе наживешь. Все бы ты спал и спал. Всю жизнь спишь.

— Ага, с тобой выспишься…

— После войны отоспишься. Какой уж тут сон. Да ты, правда, и смолоду соня. Смолоду решетом в воде звезды ловил…

Дед повернулся на другой бок, а баба не умолкала:

— Что — острое словечко колет в сердечко?.. Чего крутишься, как Марко по пеклу?..

— Да замкни свой рот хоть на часок! — Дед подхватился и осатанело уставился на Денисиху: — Ну, доложу я вам, и вредная баба! У тебя язык, наверное, и после смерти будет молоть недели две… — И сердито зашагал к Ревне.

Под бабкины проклятия начало и рассветать.

— Нужно, доложу я вам, землянки выкопать. Можот, с неделю придется тут страдать, комарву кормить.

— Какая там, дед, осенью комарва? — возражали.

Копали землянки долго: уже солнце высоко поднялось, уже обедать пора, а они еще и не завтракали. Гриша принес из Ревны котелок студеной воды, собрал сухого хвороста, срубил две рогульки, повесил котелок. Длинные красные языки весело заплясали под ним. По лесу расстилался горький дымок.

Марина ласково смотрела на старшенького — что ни говорите, а помощь матери растет.

— Марина, а ну поглянь, не ваша то телка потрюхкала в село? — Денисиха приложила ладонь ко лбу, всматриваясь на лесную дорогу.

— Наша! — Гриша вскочил на ноги.

— Не надо, сынок! А то в селе, может, погань та, — крикнула вдогонку мать.

— Я верну телку!

— Только ж в село не ходи!

— Хо-ро-шо, мама!

Чем быстрее мелькали Гришины пятки, тем быстрее бежала и Лыска, не подпуская близко к себе. А село уже совсем рядом.

Гриша свернул в чагарник, наперехват Лыске, и сам не заметил, как выскочил на Савкину улицу. Прислушался. Село будто вымерло.