Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

Затрещала автоматная очередь, зафитькали по воде пули, и Гриша, прячась в ситняке, по самую шею погрузился в студеную воду.

Тем временем немцы приблизились к берегу, их становилось все больше. Подъехал и голенастый офицер на коне. Все подозрительно сверлили взглядами неподвижно застывшую на возу бабку Арину, какую-то по-особому строгую в своей неподвижности.

Убедившись, что бабка ничем не угрожает, к ней обратился с лошади замызганный, небритый капитан Франк.

— Матка, матка, ком, ком! — играя кнутовищем с кисточкой, он поманил бабку пальцем.

Старуха медленно расправила спину, не спеша оглянулась.

— Матка… Старый Хутор. Понимайт?

К офицеру подскочил рыжий толстяк — переводчик и, перекинувшись с ним несколькими словами, более внятно объяснил старушке, что она должна проводить их к Старому Хутору.

Бабушка пошамкала губами, посмотрела на солдат, державших на животах автоматы, и ответила:

— Не могу проводить вас на Старый Хутор.

Офицер наклонился с коня к рыжему, который стоял рядом, выслушал его перевод и скривился, будто попробовал кислицу.

— Потшему?

— Упала я на ноги. Не понимаете? Как вам сказать? Ну, на тонкую нитку уже пряду. На пречистую вот уже два года будет, как ногами не могу ходить. С того самого дня, как вы моего сына убили… На самую пречистую похоронную принесли.

— Вас ист дас[9] — «пречистая»? — нахмурился офицер. — Вас ист… говориль?..

Толстяк тоже нахмурился, никак не мог понять. Кажется, у старухи паралич?..

— Дизе альте швайн ист кранк,[10] — доложил золотозубому.

Не спеша офицер расстегнул кобуру, вынул парабеллум.

— Старая швайн, — процедил сквозь зубы и гадливо сморщил лицо. — Аллес русиш — швайн.[11] Мы тебья… пиф-паф!

Гришу точно снегом осыпало.

— Что же, пахкай. Вы на это мастера, — услышал он спокойный голос бабушки. — От смерти в печи не замажешься. Так же и с вами будет: живете вы, живете, а потом черт знает куда и денетесь.

— Вас? Вас? — Офицер поднял парабеллум.

Словно кто-то выхватил Гришу из ситняка.

— Я проведу на Старый Хутор!

Бабахнул выстрел: долговязый с перепугу нажал на спуск. Пуля просвистела где-то рядом с бабушкой. Она инстинктивно наклонила голову и так какое-то мгновение сидела, думая-гадая: живая или уже мертвая?

Солдаты мгновенно направили автоматы на парня и на окружающие кусты. Кто знает, может, в каждом кусту сидит вот такой маленький партизан? Рыжий для проверки полоснул по зарослям вблизи телеги. Забулькали пули, упали и поплыли по течению ссеченные листья.

— Вылезайт! — скомандовал офицер и махнул парабеллумом.

Гриша выбрался на берег. Он дрожал как осиновый листок. С полинявших штанишек и такой же рубашки стекала вода. Босые ноги стали красно-свекольными, к ним присосалось несколько пиявок. Мальчик тер ногу об ногу, соскребая пиявки пальцами ног.

Офицер скользнул по Грише брезгливым взглядом: такой, каких тысячи в этой загадочной стране.

— Ты… проведьешь? — недоверчиво спросил он.

Гриша согласно кивнул.

— Через лес? — переспросил рыжий.

— Угу. Я в лесу каждую тропинку знаю.

Офицер слушал, мотая головой, подобно своему рысаку. Потом что-то сказал толстому. Тот лениво перевел:

— Герр гауптман говориль… ты есть хороший малтшик. — И протянул руку, чтобы погладить по голове Гришу.

— Что я, маленький?.. — ловко увернулся мальчик.

— Ты есть дикарь! — Рыжий нахорохорил свое рыхлое лицо, будто говорил: смотри, какой гордый. Дикий, как неприрученный волчонок, замурзанный, босоногий, а гордый… Кто поймет тебя, Россия? Сколько топтались по твоим просторам, сколько металла израсходовали на людей твоих, а понять так и не смогли. Прошли с огнем и мечом всю Европу, но не видели и не слышали, чтобы воевали против них не только солдаты, но старики и старухи, дети и женщины…

Рыжий толкнул прикладом автомата парня в спину:

— Форвертс![12]

Гриша чуть не полетел кубарем. Выпрямился, оглянулся на Ревнище. Солнце клонилось к сосняку, и в речке мерцали, трепеща, тысячи солнц. Бабуся Арина сидела на возу среди этого сияния и не сводила глаз со своего внука.

Гриша услышал бабушкин голос:

— Смотри же, внучек, будь осторожным. Гляди в оба, не давайся этим поганцам… Помоги тебе боже!

— Вперьед! — повторил рыжий. Он достал из кармана кусок колбасы, еще раз пнул маленького проводника в худые мокрые плечи и зачавкал.

За ними поплелись солдаты с автоматами наготове, за автоматчиками — гауптман на коне.

Гриша, стараясь согреться, шел быстро и размышлял о том, что золотозубый все же дослужился до капитана. Погубил, видать, немало люду. Не одну бабушку Феклу, не одну Олю… Говорят, недолго был он комендантом. Чем-то проштрафился, поэтому и послали на фронт. А теперь вернулся… Видите ли, не запомнил дорогу, будучи комендантом. Да и как запомнить, если он в лес и носа не показывал — партизан боялся. И сейчас боится. А через лес решил идти не потому, что ближайший путь, а нужда заставила — вокруг уже гремят советские пушки.

За гауптманом двигались повозки с пулеметами, скрипели высокие тяжелые фургоны, месили сапогами песок солдаты.

Гриша оглянулся и встретился с узкими щелями глаз своего конвоира. Рыжий подмигнул ему, глотнул из фляги шнапса и больно наступил тяжелым сапожищем на босую ногу парня.

Гриша зашипел от боли, а рыжий заржал: ему это развлечение…

Лес нахохлился, облитый заходящим осенним солнцем. Гриша обогнул поляну, где располагались на ночь таранивцы, и повел колонну с бугра по узкой дороге в сосняк. Таких дорог в лесу было великое множество — целые переплетения. По ним возили люди дрова и хворост, ходили по грибы и за ягодами. Сколько раз приходилось ему блуждать здесь, слушать баюкающий шум деревьев, любоваться зеленой зыбкой, в которой качается всю жизнь полещук,[13] как говорила им Ольга Васильевна…

Воспоминания оборвало прикосновение колючей палки к плечу. Выломав ее, рыжий теперь подгонял молодого проводника не прикладом автомата.

— Гер гауптман спрашивайт… — Рыжий подвел проводника к офицеру.

Колонна недружно, но с удовольствием остановилась. Пофыркивали кони,