Меланхолия - Михаил Савеличев

- Тогда скажу тебе по секрету, что освобождение невинных девушек от инопланетного влияния в твоем сюжете представляет собой... э-э-э... не только эстетически малоприятное деяние, но и требующее, хм, значительных энергетических затрат.

- Имеешь в виду проблемы с эрекцией?

Старик развел руками. Паршивец сломался в приступе бурного смеха.

- Ты думал он их... ты думал... думал их... ха-ха-ха...

Голоса гулко переплетались в пустоте и тишине студии, хватались липкими руками за стены и раскачивали охапки картин, стыдливо прячущие свои лица под упаковкой. Тени зажили собственной жизнью, расхаживая, ползая по обнаженным кирпичам мрачными амебами, раздутыми микроскопами жизни, выбрасывая аккуратные ложноножки в прорези яркого света. Сквозь собранные кости и куски сероватого мяса пробивался смысл незаданных вопросов, под которые стоило подставить ладони, пригоршнями черпая ненужные ответы.

- Ты мне можешь объяснить?

- Что?

- Все. Все. Зачем мы здесь? Что это все должно обозначать?

Гладкие вопросы, на которые не стоит давать гладкие ответы, ибо они будут слишком близки к нормальности, к логике, к интуиции, в конце концов. Близки к чему-то, что составляет чью-то жизнь. О чем можно спрашивать часы, как не о времени?

- Я - это часы, лишенные предназначенья, - стараюсь объяснить Сандре и она поджимает губы, слегка прикусывает и белая эмаль погружается в темно-красную припухлость, прочерчивая еле заметные бороздки. - Обычно часы просто ломаются, они спешат или отстают, бренчат мелодии и тикают слишком громко, угасая, угасая. Кто-то грубо покопался в них, просто разобрал ради интереса, взглянуть как же все это устроено. Наверное, это - первая стадия эксперимента, или параллельная. А может быть и вообще конкурирующая фирма... Здесь же другое. Модификация. Радикальная и полная. Детали все те же, даже тиканье похожее, но вот только отсчет идет совсем не по времени. Иной прибор, иные задачи и никто не скажет о его предназначенье. Космологический паноптикум. Психоделия, из которой нет выхода...

- Это сложно понять, - говорит Сандра. - Я знаю, что все в мире должно подчиняться разуму. Хотя бы человек должен действовать по-человечески. Но с тобой приходится скатываться в канавы болезни. Вернее, не болезни, а чуждой экзистенции, той свободы, которая опасна. Вот еще вопрос - что теперь? В чем наше присутствие?

Пришлось наклониться и поднять изодранные листочки, исписанные неаккуратным почерком - буквы скакали, внезапно вырастали и уменьшались, строчки то упрямо рвались вверх, то угрюмо съезжали вниз. Кошмар графолога. Хаос мыслей. "У меня сейчас только одна мысль: для чего я могу быть пригоден? Могу ли я вообще кому-нибудь помочь, каким-то образом быть полезен! Я сказал себе: я снова берусь за грифель, я снова начинаю рисовать, и с тех пор для меня все переменилось... Это болезнь, которая не пройдет никогда, и значит, по-настоящему здоровым уже никогда не бывать... Мои кости изношены. Мой мозг совсем спятил и уже не годится для жизни, так что мне впору бежать в дурдом... И я чувствую, что могу исчерпать себя, и время творчества минует, и что так вот вместе с жизнью уходят и силы... Довольно часто я просто сижу и тупо смотрю в одну точку..." Протянул листок Сандре и взялся за другой: "...наполняет внутренняя смутная печаль, которую не объяснишь. Временами на меня со все большей силой находит хандра, и как раз тем больше, чем нормальнее становится здоровье. Когда я оглядываюсь назад, мне становится страшно, я сразу это прекращаю и перехожу к каким-нибудь другим вещам. Лучше не ворошить снова все то, что теснилось у меня в голове в последнее время. Я не хочу ни думать об этом, ни говорить про это".

- О чем это он?

- О творческих муках, - предположила Сандра. - Об алкоголизме и наркотиках. О любовницах. Обо всем. Какое это имеет значение?

- А почему его картины не развешаны? Так принято - держать их в охапках?

Сандра зачитала:

- "Взгляд меняется, смотришь какими-то японскими глазами, совсем по-другому чувствуешь цвета, к тому же я убежден, что длительное пребывание здесь проявит мою личность. Я все больше и больше замечаю, как уходит то, что я выучил. Потому что вместо того, чтобы точно воспроизводить то, что я вижу передо мной, я пользуюсь цветом как хочу, чтобы сильнее выразить себя. Я прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к светло-лимонному, я пишу бесконечность вместо обычной стены. Я делаю фон густо синим, самым сильным, как только могу. И тогда золотистая, светящаяся голова на густом синем фоне производит мистический эффект, как звезда в глубокой лазури..."

- Это о чем угодно, но только не о поясном портрете мэра...

- Да уж. Смотри: "Этим красным и этим зеленым я пытался выразить ужасные человеческие страсти. В моем изображении я пытался выразить, что это место - место, где можно сойти с ума и совершить преступление; я пытался добиться этого противопоставлением нежно-розового, кроваво-красного и темно-красного винного, сладко-зеленого и зеленого веронеза, контрастирующего с желто-зеленым и резким сине-зеленым. Все это выражает атмосферу пылающего подспудного мира, какие-то блеклое страдание. Все это выражает тьму, овладевшую забывшимися".

Она отпустила листок и тот упал ей под ноги. В руке возникла стальная рукоятка, немедленно выплюнувшая хищную, заостренную головку лезвия.

- Я хочу посмотреть на его картины, - объявила Сандра и держа бритву перед собой шагнула к ближайшей пачке. - Помоги мне.

Холсты оказались чудовищно тяжелыми, словно пропитанными свинцом. Они вырывались и напоследок ухитрялись толкнуть, ударить неожиданно острыми углами в наиболее чувствительные места. Хотелось отпустить их мертвые тела и это было наиболее подходящим словом, описывающее ощущение от касания холодных и склизких поверхностей, как будто поросших ужасным мхом-трупоедом. В связке хранилось пять полотен и мы расставили их вдоль стен. Затем взялись за другую вязанку, пока большинство картин не освободилось от своего плена.

- Тут действительно впору сходить с ума, - сказала Сандра, зябко обхватывая себя руками. Бритва все еще была на готове.

Там был свет. Не отражение, а собственное свечение красок. Во всех работах - напряжение поиска. Вас влечет от одной картины к другой и затягивает в водоворот этого беспрерывного преодоления. Это не то чтобы рабочие наброски или что-то цельное, но незаконченное, - это, скорее, отдельные акты анализа и синтеза. Хорошо еще, что у этого художника, при всей его склонности к размышлениям, почти все чувственно ясно и ощутимо, причем в каждой работе, которая в одно и то же время - и фрагмент искомого совершенства, и его воплощение, а такое воплощение может заставить зрителя, глядящего на эту вершину, на какой-то миг забыть о восхождении. Глядя на некоторые его картины, трудно отделаться от впечатления незаконченности, полуудачи, наброска, на котором художник не задержался и быстро перешел к другой работе. Каждая его работа является в то же время и частью пути.