Меланхолия - Михаил Савеличев

- Хочешь, я останусь?

- Хочу, - киваю. - Поэтому тебе лучше поехать домой.

Словно в физиологии притаился инцест, гораздо более противный и недопустимый, чем кровное родство, непонятый и непонятный, грозное табу на проникновение в согласное тело, отягощенное легким стыдом перед тем, что ждало наверху, сложив крылья и сев на подоконнике, стеклом охлаждая разгоряченный висок. Можно было даже не включать свет, темнота знакомыми складками указывала путь, пол касался ступней и легкое давление предупреждало о застеленной кровати. Тони, вот тот резонанс опустевшего дома, единственная привязка к тому, что внизу, хотя ее не удержать в руках, она слишком обидчива и устрашающе прекрасна даже в клешнях ночи.

- Тони?

- Почему ты не оставил ее? Она хотела этого.

- Тони?

- Нельзя отказывать женщинам, даже молчать нельзя в ответ. Они жестоки в своей хрупкости. Стекло не так рассыпается, как они...

- У меня есть ты и мне больше никто не нужен.

Тони засмеялась. Порыв ледяного ветра от легкого взмаха крыла крошечными зубами вцепился в пальцы.

- Ты разве не знаешь, что нельзя трахать ангела? Ты разве не знаешь?!

21 октября

Художник

- Вы в чем-то нас подозреваете? - спросила Сандра.

Парвулеско вздохнул. Ситуация ему не нравилась - неповоротливого слона загнали в стеклодувную мастерскую, где было много не только посуды, но еще и тягучей, раскаленной массы, из которой эту посуду и выдували. Не разбить и не обжечься. Но долг и приказ обязывали.

- Я подозреваю вас в убийстве, - буркнул шериф. Но Сандра отреагировала вяло. Верно, только в фильмах неосторожно брошенное представителем власти слово отливалось крупной моральной компенсацией. В нашей версии сценария правосудие работало иначе. Она достала телефон и повернулась к Парвулеско плечиком, заслоняя цветной экранчик.

Сидящий на шкафу паршивец хлопнул в ладоши.

- Наконец-то нас посадят в тюрьму! Наконец-то нас посадят в тюрьму!

Старик поморщился. Ему хотелось курить. Он развернул очередную конфетку, слизнул прозрачное тельце и прилепил бумажку к створке шкафа.

- Ори, ори, - мрачно покивал он. - Там любят мальчиков.

- Им дают шоколад вне очереди? - поинтересовался паршивец, склоняясь над лысиной старика и вытягивая губы трубочкой.

- Можно и так сказать, - подтвердил коневод. - А можно и иначе...

- Например?

Старик вздохнул, выудил конфетку изо рта, кинул ее на пол и придавил ботинком. Кости сладости хрустнули. Вытер платком липкие пальцы, бросил платок под ноги и нарочито безразлично описал паршивцу ритуал "прописки" и "посадки", затем перешел к ритуалу "седалище" и "кто подставил кролика", продолжил "сестричками" и закончил "шоколадкой". Познания в антропологии замкнутых мужских сообществ у него были энциклопедические. Паршивец смотрел на лысину недоверчиво, но к концу лекции слегка побледнел.

- Я не хочу туда, - сглотнул он.

- Разве это зависит от нашего хотения? - философски заметил старик.

- У нас хороший адвокат...

- Это у него хороший адвокат, - кивнул в мою сторону старик.

- Но ведь состава преступления нет, - попытался возразить напуганный паршивец. - Тела нет.

- Ха! - мрачно усмехнулся коневод, растянув рот в желтозубой ухмылке. - Ты разве не знаешь, что в тюрьме сидят только невиновные?

Сандра закончила тихие переговоры по телефону и протянула трубку шерифу.

- Вам лучше поговорить.

Парвулеско не возражал. Он взял серебристую коробочку, отчего та утонула в могучем кулаке и казалось, что у шерифа очень болит ухо, на что он мрачно и неразборчиво жалуется собственному запястью. Возможно это был какой-то шифр - бурчания перемежались клекотанием, сипением и ответным визгом и писком сотового, задыхающегося в потной тьме. Сандра покривила губки, оглянулась в поисках стула и расположилась рядом со мной на диване, заложив ногу на ногу.

Студия, по традиции, располагалась на последнем этаже заброшенной текстильной фабрики. Ужасы рабовладения, депрессии и разрухи так и скалились сквозь запыленные окна, сочились тусклым светом древних светильников, вокруг которых правильными кругами порхали ошалевшие и сонные мотыльки. Крыша кое-где проседала, черепица провисала мокрыми лохмотьями, очень удачно подпираясь изгрызенными вязанками труб, из которых порой доносилось мягкое шуршание крыс. Слабое свечение ложилось расплывчатым туманом на невзрачную обстановку, так располагающую к массовым ритуальным убийствам. Разборные муляжи скелетов с вставленными глазами, атлетов и атлетш, с ободранной кожей и напряженной мускулатурой, а также прочей расчлененкой, стимулирующей художественное вдохновение, хаотично выстраивались по всему чердаку загадочной шахматной партией. Творческое помешательство дополнялось связками холстов, подвешенных к трубам; тумбами с горками жилистой глины, сквозь которую, при большой фантазии, можно было уловить намеки на чьи-то черты, так и не дождавшиеся отсечения лишнего; а также причудливо изогнутыми штырями, обмотанными колючей проволокой - то ли скульптурные абстракции, то ли абстрактные скульптуры. Под ногами у нас валялись листки исчерканной бумаги. Я наклонился, чтобы подобрать один, но Парвулеску предупреждающе всхрапнул, а Сандра перехватила мою руку.

- Мы здесь еще не хозяева, - пояснила она.

- И сомневаюсь, что будем.

- Будем. Он был придворным художником. У него сильные покровители, заинтересованные в...

- Правде?

- В ее отсутствии. Официальное расследование слишком неповоротливо - оно может случайно и натолкнуться на эту правду. Мы же легко этого избежим.

- Но тело ведь не найдено? Почему решено дать ход разбирательству?

Сандра покосилась на меня. Щелкнула сумочкой и достала сигаретку.

- Он рисовал поясной портрет мэра, - пояснила она дымком. - Каждый день у него была аудиенция. Вчера он не пришел.

- Шлюхи, - сказал старик, пристально разглядывая табачный огонек и тщетно принюхиваясь. - Шлюхи всегда мешают творчеству. И политике. Ищите шлюху и обрящете.

- Почему как только речь заходит о художнике, так сразу он представляется весьма распущенным человеком? - спросил паршивец. - Краски как-то стимулируют потенцию?

- Ну, видишь ли, сынок, - развел старик руками, - у модного художника всегда есть тайна, как понравиться всем сразу. Бабы на это западают.

- А он был модный художник?

Старик выплюнул очередную конфетку и с отвращением придавил ее.

- Несомненно. У нас искусство давно умерло. Осталась только мода. Не всякому доверят поясной портрет мэра.

Где-то внизу заработал лифт - искрящее, грузоподъемное чудовище, упрятанное за ржавые решетки и с трудом раскрывающее давно не смазанную пасть. Лампы под потолком от перегрузки мигнули и в кратковременной тьме остался лишь желтоватый оскал Парвулеско, разглядывающего экранчик сотового. Затем все наладилось - шахта заполнилась мятой грудой металлолома, свет вернулся, изогнутые челюсти раздвинулись в пьяной усмешке, выпуская неожиданно ослепительные кинжалы светы, неуютно пронзающие студию, так что в них терялся силуэт прибывшего. Парвулеско кинул телефон на диван и пошел навстречу прибывшей фигуре, по привычке оглаживая кобуру. Где-то в районе гигантского мотка колючей проволоки две тени встретились, слились, замерли под все тот же бурчащий и булькающий аккомпанемент и затем скрылись в лифте. Гул прополз до самого дна здания, рассыпался неожиданным звоном бьющегося хрусталя и почти одновременно за запыленными окнами взревело нечто огромное, мощное, заполнило, затопило студию, разбавляясь неприятной резью в ушах, простреливая полумрак странным свечением, вычерчивающим по стенам медленно затухающие блики.