Месть невидимки - Лев Аскеров

— Все в ваших руках.

— Бумагу и ручку! — потребовал премьер и в один присест написал довольно лаконичную записку:

«Аждар, сделай все так, как скажут эти люди. О моей записке — никому ни слова».

— Он мой самый верный человек. Его имя нигде и никогда не всплывало. Никто о нашей дружбе не знает. Он поймет, от кого она.

Премьер подробно объяснил, как найти Аждара, и попросил на словах передать, чтобы тот позаботился и о деньгах, и о документах. На него и министра.

— Машину пусть подберет по моему вкусу. Он знает, на что я намекаю. Поезжайте к нему сейчас же. Позвоните в дверь и — чей бы голос не спросил вас: «Кто там?» — отвечайте: «Товарищ из Красноярска».

— Почему из Красноярска? — удивился Караев.

Премьер многозначительно посмотрел в сторону, откуда доносился голос невидимки.

— Это откроет вам дверь. В любое время дня и ночи.

— Простите. Вопрос мой был глупейшим, — поспешил извиниться Караев.

— Почему же? Наши отцы в печально известном 1937 году были репрессированы… И мы с ним родились в один год и в одном городе — Красноярске… Впрочем, что об этом вспоминать, — премьер махнул рукой.

— Да, и еще, — вдруг спохватился он. — Мой товарищ человек подозрительный. Чтобы он поверил вам, — премьер лукаво улыбнулся, — чтобы он поверил, задайте ему вопрос. Это шутка, которой мы обмениваемся при встрече друг с другом. Спросите: «Это не вы снимались в кинофильме „Застава в горах“»? А потом добавьте: «В роли Буяна». Он вас поймет.

После коротких и точных указаний Премьер сказал, чтобы Караев прошел к Министру.

— Утрясите и с ним… Если хотите, я могу черкнуть записку ему. Она поможет избежать вам долгого с ним разговора, — предложил он и не задумываясь написал:

«Я дал согласие. Слово за тобой».

— Извольте, — протянул записку премьер…

… Министр спал чутко. Почувствовав на себе руку чужого человека, вслух, как ужаленный, крикнул:

— Что вам нужно?! Кто здесь?!

Хорошо поставленный командный голос, очевидно, донесся до надзирателя и тот поспешно подошел к дверному глазку.

— Что орешь? — грубо прохрипел он.

— Дурной сон приснился, — мотая головой из стороны в сторону, сказал министр.

— Давай ложись! — приказал надзиратель и пошел по коридору дальше.

Министр продолжал сидеть, придирчиво осматривая каждую пядь своей камеры. Караеву пришлось потратить на него полчаса. Он оказался не таким сообразительным, как премьер. А может, просто прикидывался. Наверное, ломал дурака, потому что после записки премьера, которую он обнюхивал с разных сторон, министр вдруг сразу все стал понимать и даже проявил осторожность.

— Нас могут видеть и слышать. Ты это знаешь? — он опасливо вперился в потолок.

— Не волнуйтесь. Вся система прослушки заблокирована, — успокоил Караев.

— Уведите меня прямо сейчас, — неожиданно предложил он.

— Нет, только вдвоем с премьером. Возможно, это будет завтра. Так что будьте готовы.

— Завтра так завтра, — обреченно вздохнул он…

…Все прошло как по нотам. Джилл, заблокировав наблюдающую аппаратуру, вышла на улицу, чтобы отдать свой контур Мике. Этим-то контуром Караев и вывел узников на волю…

Сначала Караев привел премьера. Прямо к дверям «вольво». Машина, которая отвечала его вкусам и которую он держал подальше от посторонних глаз в гараже у своего верного друга. Обняв премьера, Аждар заволок его в салон и, смеясь сквозь слезы, спросил:

— Это не вы снимались в кинофильме «Застава в горах?»

— Я… Я… В роли Буяна, — придушенным голосом ответил Премьер.

Пока Караев ходил за министром, Эльдар протянул премьеру открытку.

— Вам надо написать письмецо Фариду Якубовичу Зейналову. Благодарственное, конечно, — уточнил Азизов.

— Понял. Давайте!

Положив открытку на дипломат, премьер долго думал что написать и, наконец, выстроив в уме удовлетворявший его текст, произнес:

— Напишем так!

«Дорогой Фридик!

Спасибо за свободу. Я распоряжусь ею как надо. Придет время и мы рассчитаемся с тираном, вероломно обманувшим меня».

Президент знал почерк премьера. И, конечно, знал, кто кроется за именем «Фридик». Это обращение относилось однозначно к Зейналову. Так его между собой называли друзья.

…И про эту открытку он, Караев, забыл.

«Какая досада! Скорей бы пришел Ферти. Дело еще можно поправить», — сетуя, ерзал он.

С того момента, как он вернулся, прошло уже сорок пять минут. Караев стал нервничать. Что могло случиться?… И в этот самый момент из вестибюля, вальяжно покачиваясь, вышел Ферти. Довольный. Сияющий. Хмельной.

— Я уже стал беспокоиться, — угрюмо пробурчал Караев.

— О!.. Вы уже здесь?! Я и не думал… Ну тогда вперед, — бесшабашно скомандовал он самому себе.

И от встречного порыва ветра так же бесшабашно затрепетал водруженный на капоте американский вымпел.

Поведав вкратце о своей промашке, Караев сказал, что им вновь придется возвращаться сюда. Реакция Ферти показалась ему неожиданно легкомысленной.

— Не обязательно, Майкл! — отмахнулся он.

— То есть как не обязательно! — взорвался Караев.

— Не горячитесь, Майкл. Президент ее получит.

— Не понял?!

— И понимать нечего… Президент является на работу в одиннадцать, не так ли?

— Так, — подтверждает Караев, еще не понимая, куда клонит Ферти.

— А в половине одиннадцатого открытка будет покоиться в рабочем столе министра Фридика… Такое устроит вас?

— Лучшего и быть не может! — воскликнул Караев, по-дружески хлопнув Тома по плечу.

Не выдержав бессонной ночи, Эм уснул прямо в кресле.

— Будить? — спросил Том.

Караев только коснулся его плеча, и Эм тотчас же открыл глаза.

— Ну как? — выпалил он.

— Все о’кей, — успокоил его Караев и весело добавил:

— Теперь можно на боковую…

…НИЧЕГО КРОМЕ СТРАХА И НАДЕЖДЫ

(эпилог)

Сон унес его вихрем. Закрутил в себе, как в воронке. Бешено. Неистово. А потом, опалив всполохом странного жгучего пламени, выхватил и выбросил из этого сумасшедшего водоворота…

И увидел он себя на склоне горы, ловко прыгающего с камня на камень. Он знал, кто он. И всегда знал эту до боли знакомую скудную окрестность с редкой порослью олив и одиноких кряжистых дубов. И знал каждый камешек на этой едва заметной тропке, стремительно сбегающей в долину с горбатого склона, в пещере которого он жил сотни лет.

Сейчас он спешил. Спешил и вслух говорил:

— С Богами шутки плохи…

Он оглядел себя. И не понравился он самому себе… Прожженная в нескольких местах тога. Черные от копоти руки. Запах паленого от скрученных огнем на руках и ногах волос… И что самое огорчительное — без сандалий. Впопыхах он забыл переодеться и обуться.

— Я не боюсь тебя, Зевс! — крикнул он в небо. — Тебе не отнять у них того, что я дал им… Они будут обладать этим вечно.

Но не было уверенности в громовом его голосе. Страх метался в нем. И поселил его в нем ласковый шепот любимой им женщины… Он в это время стоял у мехов, когда в сердце своем услыхал:

— Берегись, титан. Месть Богов близка. Спеши к брату своему.

И тогда он сдавил меха так, что вырвавшееся из горна пламя облизало его с ног до головы…

— Что это, если не страх? — спросил он у самого себя и сам же себе ответил:

— Не знаю, что это, но я не боюсь тебя, Зевс!..

Брат сидел на ступеньках. На белом мраморе была расстелена роскошная скатерть, уставленная яствами и винами. Он поднял хмельные глаза.

— Опять ты, Прометей, — с усталой яростью произнес брат. — Надоели мне твои нравоучения.

— Эпи, не принимай даров от Зевса.

Эпиметей положил на раскрытую ладонь инжир и медленно, в предвкушении удовольствия, стал придвигать ее ко рту. И вдруг остановился.

— Кто это там, брат? — спросил Эпиметий, указывая в сторону дальней оливы, где бил родник.

Там, в тени дерева, сидели трое. Две женщины и мужчина.

— Я пришел один, Эпи.

— Но они смотрят на тебя.

Прометей прикрыл рукой глаза, чтобы солнце не мешало ему видеть. Это были люди из долины. Они, наверное, направлялись к нему. И титан помахал им.

Брат, жмурясь от удовольствия, мял во рту холодную мякоть медоносного инжира.

— Эпи, сегодня я слышал голос оттуда… Боги решили покарать меня. Голос сказал, чтобы я поспешил к тебе.

— Видишь… У меня все в порядке… Я пью вино и горстями смоквы заедаю его…

— Эпи, — улыбаясь брату, продолжал титан, — я пришел за ларцем, что отдал тебе на хранение.

— Зачем, Прометей? Ты мне не веришь?

— Верю… Но если он будет в моей пещере, я буду спокоен.

— Я берегу его пуще глаза своего. Не позволяю никому прикасаться к нему. Тем более открыть.