Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

Когда они только еще заикнулись об условиях, для Курова стало ясным, что они отступают. После их «условий» в коммуне останется социалистического ровно столько, сколько этого социалистического есть в любом зажиточном индивидуальном крестьянском хозяйстве. Вот почему он так грубо оборвал их, поставив вопрос о вступлении без условий.

— Мы едем не на готовое. Ничего готового там нет, мы едем строить новую жизнь, коммуну. Строить ее будем сами и для себя. Мы должны ожидать там на первых порах и голода и холода, это возможно. Возможно, что кулачье тамошнее будет травить нас, возможно, будет поджигать выстроенную на зиму избушку. Мы поедем туда ни с чем. Посева у нас нет, а зиму нужно жить, значит, зимой придется работать и на хлеб и на то, чтобы весною что-то посеять. Вот на каких условиях мы едем. Мы едем все равно что на войну. На гражданскую войну никто не гнал, а шли миллионы, знали, что там и голодно, и холодно, и смерть угрожает, а шли, сами шли, потому что это была классовая борьба и на эту борьбу не нанимаются, не торгуются, не ставят условий.

Куров говорил как всегда спокойно. В том, что он говорил, он был уверен, и ему не было надобности горячиться и кричать.

Красноармейцы слушали его молча, уткнувшись в землю или отвернувшись от него.

— Колхозы в деревне — это тоже классовая борьба, тоже война. Ставить условия здесь: что, если там будет вот так и так, то я пойду туда, — это значит вы будете наниматься к кому-то, а наемный солдат — какой он вояка! Надо будет с ним по условию-то рассчитываться, а у нас денег не будет, неурожай, он соберет манатки — и до свидания; откроет фронт, будет прорыв. Нам надо не нанятых работников, а товарищей, готовых на любые трудности, чтобы мы были уверены, что они не дезертируют в самое горячее время. Вот, товарищи, какие условия. Вот на этих условиях и говори, кто пойдет.

Было тихо, как бывает тихо в большом лесу вечером. Лошади, съевшие свои дачи корма, вздыхали глубоко и протяжно, видимо, собираясь сейчас уснуть. В просветы между шапками деревьев голубело глубокое небо. От кухни, ровным столбиком тянулся кверху молочно-синий дымок, он дотягивался до густохвойных сучьев, путался в них, разливался и тонул в темнеющей глубине.

В стороне, где, распластавшись,, как звериные шкуры, лежали на примятой траве шинели, завозились красноармейцы с бачками, с кружками.

От кухни привычный, знакомый голос старшины:

— На чай! Повзводно... стано-вись!

Бачки и кружки разом зазвенели. Красноармейцы завозились суетливее и громче.

— Третий взвод, стано-вись!

— Второй взвод, стано-вись!

— Первый взвод! Первый взвод!

Красноармейцы-первовзводники поднялись молча и, все так же, не смотря друг на друга, вразброд пошагали на исаковский надрывно приглушенный голос.

После вечернего чая эскадрон разошелся повзводно на разбор учения. Со времени организации социалистического соревнования эти взводные разборы вошли в систему в приобрели особый вид смотра выполнения договора.

Шаг за шагом, начиная от выступления из Аракчеевки, разбирал взвод свою работу. Красноармейцы дополняли командира, отмечая замеченные ошибки и успехи каждого. Ничей проступок, даже самый незначительный, не мог уйти от внимания красноармейцев.

Этот общественный контроль, организованный социалистическим соревнованием, подтягивал, дисциплинировал каждого. Никакие уловки, хитрости, маскировки ловкачей не могут скрыть проступка от взводного контроля, он во много раз тщательнее самой требовательной инспекторской комиссии.

И вот сейчас красноармейцы один за другим выступают. Они говорят, что такой-то ехал рысью в кочковатом сухом болоте и мог засечь лошадь, этот допускает подседланную лошадь нагибать голову к траве и может ее заподпружить, другой срезал угол пашни и потоптал посев. Только один Савельев не принимал сегодня участия в разборе. Он сидел в стороне с зажатым в руке письмом.

Письмо передал рассеянный Шерстеников во время чая. Савельев недавно прочел его и сейчас смотрел на командира не мигая и не видел его, слушал не шелохнувшись товарищей и никого не слышал.

Савельев вздохнул, вытер взмокший лоб и развернул письмо снова.

Здравствуйте, дорогой сын Сергей Веденевич.

Во первых строках моего письма шлю вам с любовью низкий поклон, желаю успеха в делах рук ваших и от (зачеркнуто) доброго здоровья. Еще кланяется мать Настасья Григорьевна с любовью ниский поклон. Еще кланяются все родные и знакомые под названием колхоза «Красный маяк». Мы всей деревней вступила в колхоз, окромя Жмаева, как он оказался кулак. А как он оказался кулак, то это дело просто, он уже давно кулак, и за это его еще весной арестовали. Из-за него тогда сгиб наш председатель, ярый коммунист и герой, товарищ Ковальчук. Хоть и посадили Жмаева, а все-таки нет нашего товарища Ковальчука. Мы ему для вечной памяти поставили памятник из кирпичу. А убил-то его не сам Жмаев, а Степан Вутка по пьяному делу.

А как мы вступили в колхоз, то это очень просто. Когда к нам из сапкоза приходил митинговщик, то мы сперва не сознавали и, чтобы у нас пахали тракторы, отказались. С тех пор взяло нас сумление и в праздник мы поехали в тот сапкоз сами. Посмотрели у них работу — и даже головы закружились. Двенадцать тракторов по залогу как пойдут, как пойдут! Эх, тебя только не было!

В воскресенье они к нам приехали с флагами и у Грязного Логу в ряд построились. Когда митинговщик кончил, тракторы-то как фыркнут, да как хватют! Эх, што и было только! Смотрим — пять полос нету, одна стала. А митинговщик и спрашивает: — Как, товарищи крестьяне, одобряете? — мы ему кричим: — Одобряем! — А он опять спрашивает: — Дальше, что ли, пахать? Крой, мол, сподряд все!

Так все и записались. Страдовать теперь сообща будем. А что касается сапкоза, то он все солончаки под одну черную пашню сделал. Это и есть фабрика, а пашеницу они вовсе не делают, она будет расти, как у нас, ну, только, конечно, казенная.

Твой отец, член правления колхоза «Красный маяк»

Вот как старый Веденей подсидел сына. Давно ли Сергей кровью переживал вступление в колхоз, мучительно думал, прикладывал, рассчитывал все до мельчайших подробностей и не вступил еще? Всего час тому назад он думал, что не сломить ему старика, не пойдет и Сергея не будет пускать, и вдруг старый Веденей — колхозник, да еще член правления, значит, активист и боец в первых рядах! Разве это не изумительно? Ведь это же для Сергея по крайней мере стыдно. Его, одного из передовых красноармейцев, обогнал старик!

И вот сидит Савельев, смотрит на командира и не видит, слушает и не слышит. Что-то говорят товарищи, о чем-то спорят, и все это как в тумане и до Савельева не доходит.

Уже в сумерки ко взводу подошел красноармеец третьего взвода Сидоркин и, дождавшись, когда Леонов кончит говорить, подал ему бумажку. Была та бумажка кривобокая и мелко исписанная, но не столько она интересовала Леонова, сколько то обстоятельство, что автор записки — Сидоркин. Это ничем не заметный красноармеец, его не слышат, его не видят, о нем не говорят, потому что нечего о нем говорить. Таких много во взводах, неслышных и невидных, красноармейцев, о них вспоминают только в случаях тяжелой работы и обстоятельств. Тогда они молча подставляют свои загорбки, молча переносят самую тяжелую работу и снова вступают в строй неслышные и невидные.

Леонов несколько раз отрывался от чтения, взглядывая на Сидоркина, наконец сказал ему, что ответ дадут завтра, а сегодня обсудят это во взводе.

Ушел Сидоркин так же молча, как и пришел. Леонов еще раз повертел бумажку, еще раз посмотрел, подставляя ее к самому носу. Красноармейцы ближе придвинулись, готовые слушать.

— Это вам заявление. Мне немного за вас стыдно, но я все-таки его прочту.

От красноармейца Сидоркина в колхоз первого взвода.

Товарищи колхозники, первый взвод. Выходит наше время служить в Красной Армии, стоять на защите нашего Союза ССР и крепко держать шашку и пику в руке. Сменют нас скоро, и поедем мы по домам, кто куда захочет. А только не кончается наше дело, и должны мы выполнять заветы нашего Ленина Ильича, как поклялись мы на евонной могиле мавзолее. А как их выполнять, наши ленинские заветы, раз не признает их отец? Я как сознательно подхожу к этому вопросу, то много раз писал ему насчет вступления в колхоз, а он отматерил меня в письменной форме и говорит, что он старого закалу человек и сагитировать его не удастся. Я ему писал насчет ленинских заветов и что бьются наши товарищи на китайской границе, ничего не помогло. Тогда я написал ему, что делюсь с ним как с несознательным гражданином, а он меня обозвал непечатными словами, сволочью и выродком, проклял меня на сей земле от краю и до краю. Копайте, говорит, меня живого в землю, а в колхоз не пойду, и сгинь, говорит, ты, подлый сын, в тартарары и на глаза мои седые не показывайся. Но я все-таки стою на своей точке и от ленинских заветов никогда не отступлю. Я прошу вас принять меня к себе в колхоз единогласно для всеобщей борьбы с кулаком и всеобщего выполнения заветов нашего Ленина Ильича на все сто процентов.