Путь наверх - Джон Брэйн

— Это постройки моего пра-пра-прадедушки,— сказала Сьюзен.— Его звали Перегрин Сент-Клэр, он был ужасно распутным и дружил с Байроном. Мама мне немножко рассказывала о нем,— он устраивал здесь оргии. Почти весь Уорли был построен на земле Сент-Клэров, и он, конечно, творил здесь, что хотел.

— Что же он делал на этих оргиях?

— Гадкий! — воскликнула она.— Откуда мне знать? Мама никогда не рассказывала подробностей. Хотя, вообще говоря, она гордится им. Он ведь так давно умер, что стал очень романтичной фигурой. Он растратил большую часть фамильного состояния на эти оргии, а мой прапрадедушка пустил по ветру остальное и был убит в Крыму. Мама им тоже очень гордится: он был такой отважный и безрассудный.

— А сейчас в Уорли не осталось больше Сент-Клэров? — спросил я.

— Одна только мама. По словам мамы, налоги на наследство и алкоголь доконали Сент-Клэров. Ее родители жили в Ричмонде — теперь они уже умерли. А последнего Сент-Клэра убили на войне четырнадцатого года. Почти все мужчины в мамином роду погибли на поле боя.— Она вздрогнула.— Я очень рада, что я девушка.

— Я тоже,— сказал я и поцеловал ее.

Луна зашла за облако, и в эту минуту «Каприз» стал похож на настоящие развалины. Человек, который построил эту игрушку, умер, все Сент-Клэры умерли, а я был жив, и мне казалось, что уже одним этим я одержал победу над ними — и над ними, и над родителями Сьюзен, и над Хойлейком, и над Бобом, и над Джеком Уэйлсом: все они зомби, все до единого, и только я — человек из плоти и крови.

— Ты пойдешь со мной на городской бал? — спросил я.

— Очень жаль,— сказала она,— но не смогу.

— Почему?

— Потому что я буду на нем с Джеком.

— А мне казалось, что ты любишь меня. Значит, он тебе больше нравится? И его роскошный автомобиль?

— Как ты можешь говорить такие гадости! — Она вскочила на ноги, словно подброшенная волною гнева.— Какое мне дело до его дурацкой машины? И мне совершенно все равно, есть у тебя машина или нет. Просто мама пригласила его составить нам компанию, она всегда его приглашает. И поедем мы туда в «бентли» все вместе, мы с ним ни минуты вдвоем не будем.— Она заплакала.— Ты меня совсем не любишь.

Она обиделась и сразу стала маленькой и беззащитной. Меня охватила такая жалость к ней, словно передо мной была самая обыкновенная девушка, а не дочь Гарри Брауна, защищенная от настоящего горя стеной капитала в сто тысяч фунтов.

— Радость моя,— сказал я,— прости меня. Я очень тебя люблю. И по-глупому ревную.— Я взял ее за руку и притянул к себе.— Не плачь, любовь моя, а то у тебя глазки покраснеют. Дай я тебя обниму и перестань плакать. Ну, ради твоего Джо.— Я нежно поцеловал ее и почувствовал, как она прижалась ко мне, словно ища защиты.

— У нас дома порой настоящий ад,— сказала она, всхлипывая.— Прямо о тебе не говорят, но я знаю: они считают, что мы не должны встречаться. Они говорят, что я еще слишком молода, чтобы иметь постоянного поклонника, но я понимаю, что дело не в этом.

— А почему ты сама не объяснишься с ними?

— Джо, ведь мне всего девятнадцать лет. Я ничего не умею. Мне всегда говорили, что работать мне не придется и специальные знания мне не нужны.

— У меня хватит денег на двоих.

— А что, если мы не получим разрешения на брак?

Я вспомнил голубую иволгу, которая когда-то жила у нас дома. Я выпустил ее из клетки, и она вылетела на пыльный двор,— через пять минут ее сцапала кошка. И я внезапно понял, что не имею права требовать, чтобы Сьюзен променяла свой дом на дешевую комнатенку и выматывавшую душу работу в магазине или на фабрике, пока ей не исполнится двадцать один год. Если Сьюзен придется стоять весь день за прилавком, сложив губы в вечную улыбку, мечтая лишь о том, чтобы дать отдых усталым ногам, если Сьюзен придется на фабрике выслушивать приказания старшей, которая будет отчаянно ненавидеть ее за молодость, красоту, интеллигентную речь, хорошие манеры и сумеет найти тысячи мелких способов отравлять ей жизнь,— то мне снова придется пережить чувство, охватившее меня двадцать лет назад, когда я увидел растерзанное тельце иволги и ясно понял, что во всем виноват только я.

— Не тревожься, девочка,— сказал я.— Мы найдем способ, как пожениться.

— Они обычно ни в чем мне не отказывают,— сказала она.— Во всяком случае, папа. Они совсем не злые, Джо, право, не злые.— Внезапно она прильнула ко мне и покрыла поцелуями мое лицо.— О господи, я до того люблю тебя, что ты и представить себе не можешь…

Ее объятия были такими бурными, что у меня перехватило дыхание, как после трудной партии в теннис.

Когда я просунул руку под ее блузку, она застонала, и я почувствовал, что она дрожит.

— Джо, Джо, Джо! — Она была где-то далеко от меня, куда я не мог за ней последовать, хоть и понимал, что должен быть с ней.— Я люблю тебя, Джо. Я так люблю тебя, что готова распластаться на земле, чтобы ты мог ходить по мне. Если захочешь, ты можешь разрезать меня на кусочки, я слова не скажу.— Она прижала мою руку к своей груди.— Я хочу, чтобы ты сделал мне больно. О господи, до чего ты красив. У тебя такие чудесные глаза — как у Иисуса…

Я почувствовал, что желание вдруг угасло во мне. Ее слова звучали в моих ушах, и я понял, что никогда не смогу от них избавиться. Они были романтичны, но за ними скрывалась страсть, пугающая своей силой.

— Я люблю тебя,— сказал я.— Мне хотелось бы целовать тебя всю, все твое тело покрыть поцелуями.

— А может, оно тебе не понравится,— сказала она.

— Понравится.— Я положил руку ей на колено.

— Нет. Прошу тебя, не надо.

— Разве ты меня не любишь?

— Я для тебя на все готова, но я боюсь.

Я отодвинулся от нее. Этим всегда кончались наши объятия, и я не знал, жалеть или радоваться. Дрожащей рукой я зажег спичку и закурил сигарету.

— Ты меня больше не любишь? — спросила она жалобно.

— О господи, Сьюзен, как ты наивна! Я тебя слишком люблю — в этом вся беда. Неужели ты этого не понимаешь? — Я протянул к ней руку.— Из чего, ты думаешь, я сделан?

— Из улиток, ракушек и зеленых лягушек,— сказала она.— Вот тебе!

— А ты — из конфет и пирожных и сластей всевозможных [13],— сказал я. Напрасно было объяснять ей, что нервы не выдерживают, когда игра вдруг обрывается в самую критическую минуту. К тому же мне хотелось, чтобы она оставалась сказочной принцессой.— Быть может, и в самом деле лучше подождать,— сказал я.— Но я хочу тебя, по-настоящему хочу. Ты понимаешь, что это значит?

— Ты в этом уверен, Джо? Совершенно уверен?

— Я люблю тебя и хочу жениться на тебе, и хочу, чтобы у нас были дети,— сказал я.

Порыв ветра растрепал ее волосы, и прядь их, шелковистая, черная, пахнущая апельсиновой водой, легла мне на лицо; мне хотелось, чтобы она накрыла меня совсем и похоронила, хотелось заснуть под ней, чтобы не спорить с самим собою, не лгать, не идти на компромиссы, не планировать свое будущее, как воздушный налет на Рур.

— Я тоже этого хочу,— сказала она.— Вчера ночью мне приснилось, что у нас родился ребенок. Он был такой же белокурый, как ты, и все время смеялся, и мы очень гордились им. Но… Впрочем, неважно.— Она нежно погладила меня по голове.

— Что неважно?

— Ты сочтешь меня дурочкой.

— Честное слово, нет. Клянусь душой.

— У тебя нет души, Лэмптон,— возразила она.— У тебя вместо нее кусок кирпича.

— Что поделаешь, другой у меня нету.— Я начал щекотать ее, и, взвизгнув, она попробовала вырваться из моих объятий.— Я буду щекотать тебя до тех пор, пока ты мне не скажешь.

— Жестокий,— сказала она.— Как ты мучишь бедненькую Сьюзен.

— Скажи.

— Я подумала,— шепнула она,— что ты не будешь любить меня, когда я… когда я буду ждать ребенка.

Я прижал ее к груди и тихонько покачал.

— Глупенькая Сьюзен. Беременная женщина угодна Богу. Я только еще больше буду любить тебя и буду бесконечно горд, потому что ведь это будет мой ребенок.

— Какой ты хороший! — воскликнула она, чуть не плача.— Какой ты хороший и как я люблю тебя!

Именно этого я и добивался, и я поздравил себя, словно посторонний зритель. И в то же время, как ни странно, я говорил искренне, и мне не трудно было произносить эти слова, чувствуя рядом ее молодое крепкое тело. Но слова эти предназначались для другой, так же как эта ночь, и этот новый, преображенный луною Уорли, и этот легкий ветерок, казавшийся дыханием трав, деревьев и реки в долине,— мне не жаль было сказать эти слова Сьюзен, но еще раньше они предназначались для другой.

20

Фрак для городского бала я взял напрокат. Он сидел на мне не очень хорошо, так же как и рубашка, которую я купил специально для этого случая. И все же, остановившись у входа в Институт Алберта, я чувствовал себя бесконечно счастливым. Из зала доносилась музыка; свет, вырывавшийся из окон и дверей, озарял блестящие темно-зеленые листья лавров, окаймлявших подъездную аллею, оркестр играл грустный, утонченный, немножко чувственный фокстрот неопределенного периода,— почему-то, когда входишь в бальный зал, всегда слышишь именно такую мелодию. Зал был украшен воздушными шарами и гирляндами из цветной бумаги, повсюду стояли цветы и папоротник в горшках,— ежегодный городской бал был большим событием, и «Курьер Уорли» отводил на него добрых две полосы. В воздухе стлался голубоватый табачный дым, пахло духами, пудрой, свежим бельем и женским потом; голоса гостей то становились громче, то затихали, словно это был один человек, которого только что заверили в том, что жизнь на этом участке земного шара в течение ближайших нескольких часов будет очень приятной. «Не сомневайтесь,— уверенно и бодро выговаривал голос,— я собираюсь отлично повеселиться».