Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Предвечерние часы выдались теплые, тихие, и все обитатели «Шалмана» оказались на улице – сидели на вынесенных в палисадник скамейках и табуретках. Тут же были Галя и Ольга (толстая) от Клодта, Лешка Бовкун, Иван Болевский. Вскоре подошли Вера с Люсей. Они шли к Клееманну, после чего намеревались вместе с Галей заглянуть к нам, но, заслышав музыку, тоже свернули сюда. А позднее появились и приятно преображенные после стрижки, благоухающие одеколоном Мишка, Янек и Зигмунд.

Напротив, через дорогу, толпилась, смеясь и переговариваясь, группа английских пленных, и среди них, конечно, Альберт.

Нас встретили с обеих сторон дружными, приветственными возгласами, а Галя – на сей раз она была в центре внимания: лихо наигрывала на балалайке и пела частушки, – а Галя, заметив, как Альберт при виде меня игриво встрепенулся, и как он, по обыкновению, ослепительно улыбнулся мне, – тут же выдала под общий смех в мой адрес несколько озорных припевок. Что-то наподобие того, что пусть подружка Вера не надеется на любовь черноглазого парнишки, что его сердцем уже давно пытается завладеть другая дивчина, которая к нему неравнодушна и которой он, этот ветреный, черноглазый парнишка, тоже усиленно дарит знаки внимания.

Надо признать, что Гале удались ее припевки, – видимо, она заранее подготовила их, поэтому и пела с большим задором. Последний куплет звучал примерно так:

Ты, подружка моя Вера,

Жди сердечную беду,

Черноглазого парнишку

Все равно я уведу.

Меня, конечно, немножко царапнула эта Галькина бесцеремонность, но я старалась не подать виду, хохотала вместе со всеми. Про себя же в досаде думала: ну, погоди, Галька. Придумаю же и я что-нибудь этакое ехидное в твой адрес. Будешь знать тогда!

Англичане, конечно, не поняли смысла частушек, но по неоднократно повторенным словам «Вера» и «Альберт», несомненно, догадались, в кого нацелены эти припевки. Они весело галдели о чем-то, сдержанно улыбались, а коварный Альберт, картинно приложив руку к сердцу, томно подмигнул сначала мне, а затем Гале.

В конце концов он и еще два англика не выдержали, перебежав дорогу, присоединились к нашей компании. Альберт, со значением улыбаясь в лицо заалевшей Гали, взял из ее рук балалайку, примериваясь, тронул струны. Но играть ему не пришлось. Из дверей Молкерая вышел вахман и сурово велел «перебежчикам» вернуться.

В общем, мы пробыли возле «Шалмана» до самых сумерек – удивительно, как это Квашник на этот раз оплошал: не засек и не разогнал наше сборище. Галя продолжала бренчать на балалайке, две Ольги – одна из них с сынком Леонидиком на руках – и Наталка пели поочередно частушки. Потом Рустам наигрывал вальсы и фокстроты, а мы – я в паре с Ваней Болевским или с Сашко от Клодта – танцевали. Разошлись, когда уже зажглись в домах огни.

Галя с Ольгой провожали нас. Проходя мимо Альберта (он и еще несколько англичан продолжали торчать возле дороги и игриво переговаривались с нами), Галя вдруг проворно отцепила приколотый к ее воскресному красному платью пучок первых голубеньких фиалок, засмеявшись, бросила их в его сторону: «Вид менэ. Визьми и не журись». А мне сказала, смутившись: «Цей Альберт – просто душечка! Таких гарных хлопаков я ще и нэ бачила… А як вин бегае за мячом! Я часто бачу, як воны грають в цей футбол. Вин самый ловкий».

Мне захотелось проверить реакцию «гарного хлопака» на подаренные ему цветы, и я, словно бы случайно, обернулась. Глядевший в нашу сторону Альберт тут же проворно поднес раскрытую ладонь к своим губам, послал мне пламенный воздушный поцелуй. Ах, ты, доннер-веттер, нох маль![22] Ну и прыток же этот красавчик!

Дома, уже лежа в постели, принялась сочинять ответные в адрес Гали частушки. Когда-нибудь, если, как сегодня, подвернется момент, исполню их ей. Просто так – ради шутки.

На дороге у «Шалмана»

Альберт «душечка» стоит,

На тебя, подружка Галя,

Даже глазом не глядит.

Ты, подружка моя Галя,

Не ходи на Молкерай,

Черноглазого парнишку

От меня не отбивай.

Не рядись ты в ало платье

И глазами не стреляй,

Мимо лагеря английцев

С Ольгой толстой не гуляй.

Не вертись ты у дороги,

Когда те выносят мяч,

Ты пойми, моя подружка,

Что ведь это «вшистко квач».

Ты пойми, моя подружка,

Что ведь он не для тебя,

Вспомни, как со мной прощался,

Как глядел он вслед меня.

Ты, подружка моя Галя,

Сини цветики не рви,

Черноглазому парнишке

Их на память не дари.

Лучше синие цветочки

Приколи к себе на грудь,

А о черненьком парнишке

Ты и думать позабудь.

Вот!

20 апреля

Четверг

Сегодня «знаменательный» день. Он наверняка будет отмечен историей как самый черный, самый мрачный день в жизни человечества. Пятьдесят четыре года назад в такое же апрельское утро (или вечер) в Германии появился на свет человек, который, ворочая сейчас судьбами мира, обагрил кровью земли многих и многих государств, который обезлюдил собственную страну и продолжает гнать и гнать на смерть остатки своего народа, по милости которого миллионы вдов и сирот оплакивают потерянных близких, из-за которого и мы, нынешние «остарбайтеры», ранее свободные, как ветер, превратились в механизированных рабов.

Вывешены на домах флаги. Раздуваются по ветру красные полотнища с уродливой черной эмблемой фашизма посередине. Но не о торжестве свидетельствуют они и не о славе. И кажется, что красное поле флага насыщено свежей алой кровью, которую жадно, захлебываясь, лакает раздутый отвратительный оборотень-вампир, принявший вид черной свастики. Эх… За что вывесили? Кого восхваляют и перед кем преклоняются?

Между прочим, наша советская половина дома осталась непричастной к подобному проявлению почитания фюрера. Вчера вечером Линда притащила по приказанию Шмидта три флага – для нас, Гельба и Эрны. Гельб, а за ним и Эрна тут же послушно полезли по стремянкам к закрепленным над входными дверями под стрехами крыши металлическим гнездам, вставили в них и закрепили древки флагов. А мы единодушно решили, что «именинник» перебьется и без наших к нему знаков внимания, и бросили свернутый в рулон флаг в угол коридора, за дверь.

Я думала, что скандал с Адольфом-вторым неизбежен, и, честно говоря, ждала его не без внутреннего трепета. Но