На всю жизнь - Леонид Николаевич Радищев

Ухмыляясь, Бахавий показывает на пастуха: как спит крепко, даже всхрапывает! А Володя вдруг подходит к нему, говорит негромко, но отчетливо:

— Дядя Антон, а дядя Антон!

— А?.. Который? — вскидывается пастух. Голос у него совсем проржавел со сна, скрипит сухо.

Бахавий застывает в изумлении: зачем Володий разбудил его?

Вынув руку из кармана, Володя протягивает ее вверх ладонью.

— Дядя Антон, вы говорили, что у вас нет табаку… и сахару. Вот, купите, пожалуйста.

На ладони блестит новенькая серебряная монета.

Пастух сразу стряхивает с себя сон, садится прямо:

— Что ты, что ты, баринок, спрячь! Неровен час, еще потеряешь! — в голосе его слышится испуг. — Это же рупь, деньги немалые. Потеряешь, отец с матерью будут ругать.

У Володи чуть сдвигаются брови:

— Отец с матерью ругать не будут. Они сами разрешили мне истратить, как я хочу. Вы возьмите, дядя Антон, вам же нужно.

Дядя Антон долго поправляет съехавшую набок шляпу.

— В долг ежели… тогда пожалуй…

— Ну конечно, в долг!

Осторожно взяв монету, пастух заворачивает ее в тряпицу.

— На воскресенье с ночи пойду в Кодыли, — бормочет он, расстегивая суму. — Уж они у меня праздником не попользуются. Не отступлюсь, покуда не отдадут. За свои-то деньги да обивать порог… А ты, стало быть, приходи после воскресенья, сочтемся, чтобы, значит, душа была спокойная… Тебе спасибо, баринок, выручил…

— Какой же я баринок? — огорченно говорит Володя. — Вы же, дядя Антон, знаете, как меня зовут.

— Зовут тебя Володимир, как же не знать. Имя это старинное, христианское. От святого князя Володимира…

Дядя Антон заметно оживился. Достав из балахона берестяную коробочку, он ссыпает на руку остатки табачной пыли, нюхает, чихает.

— Будьте здоровы, бычки и коровы, и вы, телочки, не хворайте! — бодро говорит он и, поглядев на небо, командует своему помощнику: — Подымай стадо!

Пастушонок прикладывает дуду к губам, вскидывает голову, как заправский трубач перед полком.

Услышав знакомые звуки, коровы сонно поворачиваются, побрякивают колокольцами. Вскоре все стадо выбирается на дорогу.

Володя идет рядом с пастушонком. Отсюда, с высокого берега, видно далеко вокруг. По обе стороны реки, точно подымаясь к горизонту, тянутся необозримые поля — то густо-зеленые, то с желтоватым отливом, а то почти лиловые. И кажется, что никогда не насытится, никогда не устанет глаз любоваться этим привольем.

СЛОВО

Володя занимался у себя в комнате на антресолях, когда Мария Александровна постучала к нему.

Всегда приятно войти в эту комнату. Тут все неизменно на своем месте — в любое время. Нигде ни пылинки, ни соринки.

Со стороны можно подумать, что здешний обитатель весьма благонравный мальчик, тихоня и педант, но если вспомнить, какой он на самом деле, — невольно хочется улыбнуться: ведь это сама живость, подвижность, озорная выдумка…

Вот он сидит рядом, такой понятный, близкий, и все-таки нелегко начать этот разговор. Нелегко, но нужно.

— Володюшка, я хочу узнать от тебя самого, правда ли, что ты куришь?

Мария Александровна видела, как напряглось у него лицо. Чуть помедлив, он ответил:

— По-настоящему — нет…

— А не по-настоящему?

— Покуриваю…

— Ну что же, Володюшка, — медленно, точно думая вслух, заговорила Мария Александровна, — если ты решил курить, я запрещать тебе не могу, хотя ты еще слишком юн для этого. Запрещение — плохое средство. Но то, что ты начал курить, для нас не безразлично, нет! У тебя такая хорошая, ясная голова, и ты будешь ее одурманивать изо дня в день, — в голосе Марии Александровны слышалось плохо сдерживаемое волнение. — Я не собираюсь рассказывать тебе о вреде курения. Ты слышал, читал об этом. Это не выдумки взрослых, чтобы пугать ими детей. Ты можешь нанести себе урон непоправимый… Но уж так повелось, — с горечью добавила Мария Александровна, — все знают об этом и все-таки начинают курить. Привыкают, а потом уже поздно. Поймешь ли ты это? — Она испытующе посмотрела на сына. — И вот, что еще хочу сказать тебе: наша семья большая, мы все живем на пенсию отца. В сущности, ты не должен позволять себе никаких лишних трат, например на те же папиросы… Если уж ты решил курить, то обожди, когда станешь взрослым, самостоятельным человеком… Вот это я и хотела сказать тебе, сын…

Она прикрыла пальцами веки, точно давая себе коротенький отдых (Володя унаследовал от нее этот жест). Он сидел за столом в прежней позе, наклонив крутой лоб, чуть нахмурив широкие брови.

Мария Александровна отняла пальцы от глаз:

— Я пойду, Володюшка. Не буду мешать тебе заниматься.

Он тоже встал, подошел ближе и сказал, глядя ей в глаза:

— Обещаю тебе, мамочка, что курить не буду…

* * *

Годы спустя, вспоминая об этом случае, Мария Александровна рассказывала, что немного схитрила тогда. Указывая Володе на недопустимость лишних трат, она, конечно, не опасалась, что расход на папиросы окажется столь уж обременительным.

Нет, не о расходах думала тогда Мария Александровна. Она знала, что для Володи этот довод явится самым сильным, самым убеждающим. Она хорошо знала, какой надо коснуться струнки. Ее дети всегда были настороже, они сами соразмеряли свои желания с тем, что было семье под силу.

Вот старшие — Аня и Саша. Отец предложил им поехать в Москву с ним вместе — ему нужно по делу, а для них это будет интересная прогулка. Ведь они еще не ездили по железной дороге, белокаменную видели только на картинках.

Предложение было волнующе-заманчивым, да и время как раз подходящее — летние каникулы. Однако Аня и Саша ответили отцу так: «Скоро мы поедем учиться в Петербург, это обойдется недешево, а свой заработок появится еще нескоро. Значит, сейчас нельзя допускать лишние, необязательные траты…»

Илья Николаевич уверял их, что у него все уже рассчитано наперед, в том числе и эта поездка, но Аня и Саша остались непреклонны.

Такими же растут и Володя с Олей. Такими вырастут и Митя с Машенькой.

Мария Александровна не сомневалась в этом.

* * *

Многое помнил старый егерь, которому доводилось сопровождать Ленина в лесных прогулках.

Помнил он и такое: как-то, находившись досыта, устроили они с Владимиром Ильичем привал у костра. Егерь свернул «охотничью» — толщиной с палец, — прикурил от уголька. И тут одолел его приступ долгого, натужного кашля.

— Зелье оно, табак, — прохрипел он, отдышавшись. — Вот здесь душит. Не дает свободного дыхания. Хорошо сделали, что остереглись от него, Владимир Ильич…

— Может быть, и не остерегся