Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

Братья вновь сели за стол, теперь украшенный тремя сабельными шрамами, разобрали куски серебра, рассовали по карманам.

Потом пили вино, лучшее вино трактирного подвала в Сиверском городке, хотя того, что разделили с маркитанткой, не нашлось. Пили много, молча, как-то оцепенело, определил Эшмо, внутренне иронизируя над податливостью троих взрослых людей вздорному, казалось со стороны, капризу четвертого из них, одного из младших. Похоже, на гусара сильнее, чем на других братьев, подействовали чары маркитантки, но ведь остальные, не столь очарованные, могли бы привести в чувство одного. Нет, много не понимал в России виноторговец, хотя родился здесь, а до него рождались и жили несчётные Эшмо, его предки.

В тот день больше никто не заглянул к нему. Странно. Последние недели войска шли из Петербурга на юг потоком. Но хозяин посчитал, что день удался.

Книга I

БЕЛАЯ ИМПЕРИЯ

Часть первая. БОРИСОВИЧИ

Глава I. Подпоручик Игнатий и Кшыся

На исходе января 1813 года взвод русской пехоты столкнулся у Вислы с таившимися в заснеженном лозняке французами. Единственной жертвой короткой схватки стал подпоручик Игнатий, сын Борисов. Он получил в живот осколок гранаты. По тем временам ранение брюшной полости было смертельным. Неизбежный в таких случаях перитонит не лечили. Лекарь развёл руками и велел звать священника. Недаром на Руси изначально презренное брюхо и жизнь, Божий дар, назывались одним словом – «живот».

Полковой батюшка, отправляющий на ходу церковные требы, поспешно исповедал умирающего и велел денщику влить стакан водки в разинутый от стона рот живого покойника. У того нашлись силы на вызов небу хриплым голосом: «Эх, жизнь – кишки с дерьмом!»

Пока алкоголь туманил сознание, подпоручик успел запомнить подошедшую к нему сбоку молодку в чёрно-красном наряде. По седой, непокрытой головке узнал маркитантку. «Стерва! Слукавила: не все Борисовы увидят Париж. Дай Бог остальным дойти!», – бредил умирающий в полузабытье, всё глубже погружаясь в темень, когда несли его солдаты в ближайший от места стычки фольварк.

Очнувшись, Игнатий увидел белый лепной потолок, хрустальную люстру на крюке. И сразу склонилась над ним неземной красоты дева, в золотых кудряшках, вся бело-золотая. «Сон? Или в раю?» – прошептал раненый и ощутил жизнь земную, лучшую из двух по своей определённости. Это ощущение обожгло изнутри грудь, опьянило сладко-мучительной радостью, что испытывают, наверное, те, кому объявляют о помиловании на эшафоте. Вскочить бы на ноги, да пуститься в пляс, да петь, кричать во всё горло, да тискать всех встречных и поперечных в объятиях. И подхватить на руки это кружевное с ласковыми очами облачко, и понестись с ним к потолку, вокруг люстры в дикой мазурке. И говорить глупости, безбожно, откровенно врать о своих подвигах и производить впечатление неосуществимыми великими планами. Но тело желаниям ещё не повиновалось. Только губы складывались в улыбку и пытались оформить в слова звуки, возникшие в груди.

– Цо пан мувье?

– Где я?

– Маеток пана Корчевского. Я его цурка, Кшыся.

– Цу… Дочурка?.. Кры…

– Так, так, Христина.

Напрасно гадать о причинах чудесного, из ряда вон выходящего выздоровления второго сына однодворца Бориса Ивановича. Остаться среди живых он мог благодаря и богатырскому здоровью волжанина, и искусству местного лекажа, и какому-то хитрому снадобью, изготовляемому из заговорённых трав, и самозабвенному уходу панночки Кшыси. Скорее всего, последнему. Во всяком случае, он так считал до конца своих дней. Как бы там ни было, через два месяца после смертельного ранения подпоручик инфантерии, вписанный в армейской канцелярии в реестр убиенных, мог выходить в парк при усадьбе Корчевских. Он был способен на самостоятельные прогулки, однако, просыпаясь утром неизменно с мыслью о сиделке, сразу впадал в слабость и не решался передвигаться по дому и вокруг него, если не чувствовал опоры в виде слабой ручки Христины. Хрупкая на вид барышня никогда не отказывалась сопровождать выздоравливающего великана, который, случалось, вдруг начинал валиться с ног, слава Матке Бозке, в сторону панночки.

Старый пан Корчевский не разделял самоотверженности своей дочери. Он видел, на чём оно основано и куда может привести. Этот самый гоноровый из всей гоноровой шляхты «полу-магнат», как завистливо окрестили его незаможние соседи, будь его воля, выпроводил бы русского за ворота, едва тот встал с постели. Но воля поляка, год назад подкрепляемая мощью Франции, теперь объективно оказалась в воле императора «москалей», этого снежного барса с кошачьими повадками, который польскую мышку из когтей не выпустит. К тому же вчерашние участники Наполеоновской коалиции становятся одним за другим участниками коалиции Антинаполеоновской, и русские в ней играют решающую роль. Победителя надо уважать, тем более тем, кто прошлым летом провожал на восток конницу Домбровского на завоевание Москвы.

Правда, самым серьёзным препятствием для выпроваживания незваного гостя была сама единственная и поздняя дочь, убившая своим появлением на свет болезненную мать. Кшыся только с виду была хрупкой, да и косточки её белые, омываемые голубой кровью, не большую нагрузку способны были выдержать. Но был в ней некий каркас, будто из стали. О таких говорят: «Девушка с характером», подразумевая волю, а не упрямство единственного, избалованного дитя богатого папочки.

Рослый, весь какой-то добротный красавец-варвар производил неплохое впечатление на старого «полу-магната». Он бы мог украсить своей внушительной фигурой любой приём. Как дворецкий. Даже в роли управляющего был бы на своём месте. Но в зятьях! Невозможно представить. Пан Корчевский умело выспросил у своего нечаянного гостя всю его подноготную. Однодворец. Не велика беда. Среди польской шляхты, размножившейся как блохи, почти все однодворцы, а девять из десяти и двора не имеют, только дедовскую саблю, латаный зипун, дырявую шапку и много гонора. Но каковы у этой бедноты родословные! А этот русский офицер? Признался, что его дед дворянство под солдатской лямкой выслужил. И такое сорное растение да в цветник пятисотлетнего рода Корчевских! Никогда! От этого внутреннего возгласа вислые седые усы на худом лице «полу-магната» воинственно топорщились.

Христина, как увидела светловолосого гиганта, внесённого во двор маетка с распоротым животом, так сразу сказала себе «это мой», не зная даже, жив ли офицер. Мысль эта укрепилась в ней, когда умирающего обмыли, сменили ему бинты и уложили в чистую постель в одном из покоев господского дома, похожего на небольшой дворец. Спальня и малая гостиная панночки находилась рядом. Чуткая девушка проявила ловкость и врожденные качества милосердной сестры. В уходе за страждущим оказалась неутомимой. Движимая чистым чувством, и днём, и ночью оказывала помощь своему «пациенту», как назвала раненого в первый день. Если есть на земле место, наиболее приспособленное к возникновению любовных отношений, то это место – военный госпиталь. Здесь сходятся страдание и сострадание, живительный уход и нужда в нём, истерзанное металлом мужское тело и женские руки, обладающие лечебным свойством. Мужское и женское соединяется здесь так тесно, что отделить их друг от друга не просто.

Игнатий и Христина, одетые по-летнему, расположились в ротонде «с амурами», заказали кофе. Цветущая сирень отделяла их от дома. Голоса с той стороны глохли в густой листве и цветных гроздьях кустарника. Помешивая давно остывший кофе ложечкой, едва умещавшейся в правой лапище, а левой нежно касаясь кукольных пальчиков девичьей руки, вытянутой по бедру поверх белого кружевного платья, подпрапорщик говорил проникновенным голосом, от которого гудел купол ротонды, а шаловливые мраморные амуры корчили рожи:

– Милая Кшыся, я, уверяю вас, единственный из раненых в этой войне, ктурый не хце, жыбы… жэбэ… словом, чтобы рана заживала.

Он мешал русские и польские слова и старался произносить фразы, как ему казалось, на языке молодой хозяйки. А та игриво потупила свои небольшие, со светлыми пушистыми ресницами, глазки. По правде говоря, то небесное создание, что явилось Игнатию, когда он впервые открыл глаза после забытья, оказалось остроносенькой, с мелкими чертами лица, с бледными губками и бесцветной радужкой глаз, отнюдь не яркой блондинкой. Но сколько во всём этом подвижном существе было радостной, брызжущей искрами жизни! Влюбляясь в таких, говорят от души: ты самая прекрасная на свете, ты самая желанная!

Когда пауза затянулась, девушка лукаво посмотрела на северного Самсона:

– Цо так, пан Игнацы?

«Пан Игнацы», не контролируя нервные пальцы, скрутил серебряную ложечку в штопор.