Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

«Пан Игнацы», не контролируя нервные пальцы, скрутил серебряную ложечку в штопор.

– Батюшка ваш, дай Бог ему долгих лет жизни, никогда не согласится на наш брак. Не ровня мы. Лучше бы мне умереть тогда!

В последних словах было столько боли, что юная полька поверила в их искренность. Она вскочила, пролив кофе на мраморную столешницу, обхватила ладонями голову несчастного русского. Потом резко отстранилась; на бледном лице её отразилась решимость.

– Ждите меня здесь, – перешла она на французский. В голосе зазвучал металл.

Потекли томительные минуты. Больше часа, прикинул осуждённый на разлуку. Он совсем истомился, делая круг за кругом вокруг ротонды. Амуры издевательски улыбались. Со стороны дома не доносилось ни звука. Наконец, грохнуло так, будто рухнул на пол обеденный сервиз (потом оказалось: сервиз таки, только кофейный). Ещё через полчаса появилась торжествующая Христина. Стремительная походка. Развеваются кружева.

– Отец просит вас к себе.

На пороге обшитого красным деревом огромного кабинета Игнатий с замиранием сердца остановился. Французским он владел плохо, польскому только учился, поэтому воспользовался родным, придав ему местный оттенок:

– Вы звали меня, ясновельможный пан?

Хозяин фольварка был чернее тучи. Даже малиновый его шлафрок, казалось, потемнел. Стиснув жёлтыми зубами чубук, указал гостю на кресло в стиле ампир, сам опустился в такое же возле камина, в котором при раскрытых окнах горели с треском смолистые сосновые сучья. Его русская речь оказался вполне приличной.

– Прошу вас, пан офицер, без лишних слов. Вы, я розумем, маетности не ма. До жечи, как ваше родовое имя, Игнатий Борисович?

– Борисовы мы…

– То для меня велька честь… А позвольте спросить, вельмишановный ваш ойтец тоже был Борисов?

– Нет, мой пан, Борис, сын Иванов, Борис Иванович.

Знатный поляк с неприязнью посмотрел на русского, причисленного к благородному дворянству из служилых. Чубук выпал из его рта, ладони крепко припечатали подлокотники кресла. Зрачки старика потемнели, впились в лицо недостойного просителя руки его дочери.

– Хцеш мою цурку, жовнеж?

– Считаю за честь… – растерялся Игнатий.

– А, честь! Окажу вам честь: будете после венчания с Христиной паном Корчевским. Венчания в костёле. Вы понимаете, в костёле? И дзети ваши станут Корчевскими. Ка-то-ли-ка-ми! Это мои условия. Не хцеш – вынось до Московии, без Кшыси! До видзеня!

Наш однодворец истории Генриха Наваррского не знал, поэтому не мог мысленно воскликнуть «Париж стоит обедни!». Но нечто подобное прозвучало в нём, тем более что отказываться от православия от него не требовали. И ещё одно соображение помогло ему принять условие будущего тестя: в фамилии поляка уловил он (не сразу) наколдованный младшим братом слог «кор». Чудеса! Да Сергей вещун! И вспомнилось последнее появление маркитантки.

После описанного разговора старый Корчевский до конца своих дней называл зятя при дочери «твой схизматик». Так и не смирился с выбором единственной своей наследницы.

Перед венчанием невеста обнаружила среди личных вещей жениха обрубок серебряного блюдца с выцарапанным инициалом «И». В ответ на свой вопрос услышала историю, открывшую этот роман.

Глава II. Пётр и Александр

Взвод пионерской роты инженерных войск, в составе которой находился четвёртый Борисов сын, Пётр, в начале марта 1814 года перемещаясь вдоль Сены вниз по течению, наводя мосты, разрушенные отступавшими французами, восстанавливая разбитые дороги. К юноше уже никто не обращался «Петруша». Преградой служили отросшие за поход усы и новое выражение глаз, выдающее бывалого армейца, к тому времени прапорщика.

До Парижа оставалось не более тридцати льё. Прикрывая пионеров, вдоль реки двигались пруссаки генерала Йорка. Чёрные мундиры союзников вдохновили «зелёных» сапёров на кличку «вороны», до поры, до времени беззлобную. Не раз битые галлами, служившие Наполеону в двенадцатом году за страх, немцы злопамятно отыгрывались на мирном населении. Впрочем, тем отличались и австрийцы. И, чего греха таить, мародёрствовали казаки. Обыватели не испытывали страха только перед регулярными русскими войсками. Подданные Александра, нижние чины и офицеры, исполненные жаждой мщения за поруганные святыни Москвы, неожиданно для себя и недругов проявили великодушие, вступив в пределы Франции. Кому мстить? Русские ожидали, на примере отечества, всенародного сопротивления французов, а их встретило растерянное, покорное население. Испуганные спины вызывали брезгливость, не гнев.

На окраине Вандёвр-сюр-Барс случилось Петру Борисову увидеть несколько сотен изуродованных трупов мещан и крестьян обоего пола и всех возрастов (в том числе детей), уложенных в храмовом дворе. Густой дух мертвечины расползался по пригороду. Католический священник с причтом под звон одинокого колокола обходил ряды мёртвых. Серые спины сапёров раздвинулись, пропуская офицера.

– Кто их, братцы?

– Да вороны балуют, барин. Сказывают, дознались немцы, что тутошний мер казну императора припрятал. Так его давай пытать. Не выдал. Тогда энтих…

Мрачное настроение овладело прапорщиком, хотя ему приходилось видеть до этого на полях сражений и не такие груды мёртвых тел. Через несколько дней показались красные крыши Провена. За городком, знали наступающие, Париж. Увидеть и умереть! Не думалось молодому человеку, что можно умереть, и не увидев города мечтаний всего русского офицерства.

Пётр со своей командой работал ввиду богатой фермы, похожей кучностью добротных каменных строений на форт. Вдруг оттуда раздался ружейный выстрел. Сизый дымок потянулся вверх из узкого окошка. Потом выяснилось, что хозяйский сын, подросток, обиженный за отечество, пальнул в сторону чёрных мундиров, маршировавших мимо фермы. Пуля никого не задела, однако вызвала форменный штурм усадьбы силами роты пруссаков с огневой поддержкой полевого орудия. Через четверть часа усадьба горела.

– Братцы, да что ж такое творится! – воскликнул старый унтер, пояснявший давеча причину расправы с мирными обывателями Вандёвр-сюр-Барса.

Пётр посчитал своим долгом вмешаться. Он не видел и не слышал, как его солдаты, помедлив в нерешительности, разобрали из пирамидок ружья и двинулись ему вдогонку.

Во дворе, за разбитыми воротами фермы, солдаты в чёрных мундирах тащили из огня, что под руки попадалось. На русского прапорщика не обратили внимания. Из ближней к воротам постройки послышался пронзительный крик ребёнка. Пётр рванулся в дверной проём, сочившийся дымом. В глубине постройки горела мебель. В том направлении огромный фельдфебель нёс в одной руке, на отлёте, голого младенца, за ножку, вниз головой. Младенец исходил воплями. Верзилу не остановил окрик за его спиной, он даже не оглянулся, а большего Пётр сделать не успел: пруссак швырнул жертву на пылающие угли. Последний пронзительный крик, запахло горелым мясом.

Солдаты инженерной команды застали конец этого жуткого действа. Старый унтер успевает забрать у своего обезумевшего командира пистолет. Нижние чины валят на пол огромного фельдфебеля. Тот ругается, брызжет красной от разбитых губ слюною, зовёт на помощь. Наконец понимает, что скручен союзниками, не французами. В потоке лающей речи можно понять одно слово, «сатисфакция». Пётр, с перекошенным лицом, вызов на дуэль отвергает:

– Стреляться? Не будет тебе такой чести! Расстрелять, немедленно! Как мародёра и детоубийцу.

Фельдфебель до последнего мгновенья не осознавал своей участи. Поставленный сапёрами к стене, он вдавился толстой спиной в опалённый камень и уставился водянистыми шарами на вскинутые ружья союзников.

– Пли! – скомандовал прапорщик.

Неслыханный случай довели до российского императора и короля Пруссии. Мол, при штурме немцами укреплённой фермы неприятеля влез без спросу в дело прапорщик, из сапёров его царского величества. В чём-то не поладил с храбрым прусским фельдфебелем, обвинил его без оснований в мародёрстве и, пользуясь неразберихой боя, застрелил его.

Император во время заграничного похода в неизбежных конфликтах между русскими и союзниками редко принимал сторону своих. Такая позиция казалось ему верхом справедливости. Он демонстрировал беспристрастность высшего судьи, объективность «общеевропейца», попечителя народов. Придёт время, и предводитель «северных варваров», зато самый просвещённый монарх Европы, наигуманнейший из них, откажется от контрибуции из кармана бедных французов. В Париже он позволит воссоздать национальную гвардию побеждённых, а те не станут отказывать себе в удовольствии брать под стражу русских солдат и офицеров, якобы нарушающих общественный порядок. Он запрёт на месяцы в казармах полуголодных победителей, чтобы, не дай Бог, утончённые французы не чувствовали дискомфорта от запаха портянок, обилия скуластых лиц и грубой речи. В назидание иным, утвердит смертный приговор своему солдату за стащенную с прилавка булку.