Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женщины с первого транспорта из Словакии
Гуменне
Эдита Фридман, № 1970
Лея Фридман, сестра Эдиты, № 1969
Гелена Цитрон, № 1971
Ирена Фейн, № 1564
Марги (Маргита) Беккер, № 1955
Рена Корнрайх (родом из Тылича, Польша), № 1716
Эрна Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1718
Дина Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1528
Сара Блайх (родом из Крыницы, Польша), № 1966
Рия Ганс, № 1980
Майя (Магда) Ганс, № неизвестен
Адела Гросс, № неизвестен
Жéна Габер, № неизвестен
Михаловце
Регина Шварц (с сестрами Цилей, Мими и Геленой), № 1064
Алиса Ицовиц, № 1221
Попрад
Марта Мангель, № 1741
Этта Циммершпиц, № 1756
Фанни Циммершпиц, № 1755
Пири Ранд-Слоновиц, № 1342
Роза (Эдита) Граубер, № 1371
Прешов
Магда Амстер, № неизвестен
Магдушка (Магда) Гартман, № неизвестен
Нюси (Ольга, или Олинька) Гартман, № неизвестен
Ида Эйгерман (родом из Новы-Сонча, Польша), № 1930
Эди (Эдита) Фридман, № 1949[6]
Элла Фридман, № 1950*
Елена Цукермен, № 1735
Като (Катарина) Данцингер (упоминается в письмах Герцки), № 1843
Линда (Либуша) Райх, № 1173
Йоана Рознер, № 1188
Матильда Фридман, № 1890*
Марта Ф. Фридман, № 1796*
Стопков
Пегги (Маргарита) Фридман, № 1019*
Берта Берковиц, № 1048
Ружена Грябер Кнежа, № 1649
Женщины со второго транспорта из Словакии
Доктор Манци (Манца) Швалбова, № 2675
Мадж (Магда) Геллингер, № 2318
Данка Корнрайх, № 2775
Часть первая
Карта Словакии в границах времен Второй мировой войны. Указаны некоторые города, откуда евреек депортировали в Аушвиц.
© Хэзер Макадэм; рисовала Варвара Ведухина.
Глава первая
Да, невеселые дела. Это, пожалуй, даже хуже, чем звезды, которыми они нас заклеймили… Ведь на сей раз жертвами станут наши дети.
Ладислав Гросман. Невеста28 февраля 1942 годаЭтот слух родился так же, как обычно рождаются слухи. Просто у кого-то появилось опасение. Нехорошее предчувствие. Но все равно – ведь это лишь слух. Разве можно сделать евреям еще хуже, чем сейчас? Даже погода, похоже, была против них. Зимы суровее здесь не помнили. Сугробы – выше человеческого роста. Обладай правительство хоть каплей здравого смысла, низкорослым уже запретили бы выходить из дома, чтобы они не утонули в снегу. Результаты разгребания завалов успели сказаться на кое-чьих задах: детишки тут же приспособили обочины для игр и за неимением санок съезжали со снежных гор прямо на своих мягких местах. Наряду с катанием по льду это сделалось новой национальной забавой.
За метелями шли морозы и порывистые ветры с Татр. Ветер насквозь продувал и хлипкие пальтишки, и толстые шубы; он не делал разницы между бедняками и людьми более состоятельными, одинаково безжалостный и к тем, и к другим. Он проникал сквозь любую одежду, пробирая до самых костей. Кожа на руках и губах трескалась, покрывалась корками. Чтобы носом не шла кровь, ноздри смазывали остатками гусиного жира. Ледяные сквозняки задували сквозь щели в окнах и под двери, и измученные родители девочек с радостью принимали у себя не менее изнуренных соседей, чтобы посидеть у огня и вместе попереживать по поводу тех самых слухов – ведь огонь в очаге горел далеко не у всех: раздобыть дров даже на растопку было непросто. Некоторые еврейские семьи жили впроголодь. Кому-то лучше, кому-то хуже, но плохо – всем.
Голос разума гасил вспышки беспокойства, рожденного неизвестностью. Если это не слухи, – говорили самые рассудительные, – и правительство впрямь заберет девочек, их же не увезут слишком далеко. А коли и далеко, то совсем ненадолго. Всего на весну, ежели она вообще наступит. И то – если это не просто слухи.
«Если» выглядело столь материальным, что его не смели произносить, дабы оно не обрушилось всем весом и не накликало беду. Это просто слухи, вот и все. Кому и зачем может понадобиться увозить куда-то девушек и девочек-подростков?
На улице заснежило, а еврейские мамы и в Гуменне, и по всей Восточной Европе тем временем готовились зажигать субботние свечи. Глава семейства Фридманов Эммануил появился в дверях, хлопая в ладоши и напевая: «Шаббат шалом! Шаббат шалом! Шалом! Шалом! Шалом!» Дети тоже захлопали и запели. Потом вся семья собралась вокруг субботнего стола посмотреть, как мать зажигает свечи. Три раза она обвела их круговыми движениями рук, затем легким жестом направила огонь в сторону своего сердца – ведь именно женщина должна нести в дом свет, – а потом накрыла ладонями глаза и почти шепотом произнесла благословение:
Барух ата Адо-най Эло-ѓэйну Мэлэх ѓаолам ашер кидшану бэмицвотав вэцивану леѓадлик нэр шель Шаббат кодэш. [Благословен Ты, Господь наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и заповедавший нам зажигать субботние свечи!]
Сестры Эдита и Лея благоговейно наблюдали, как мать трижды опускает веки, вознося безмолвную молитву. «Гут Шаббес!»[7] – Глаза матери теперь открыты. Дочери обняли ее, и каждую – в порядке старшинства, от старших к младшим – мать благословила поцелуем, но на лбах старших – Леи и Эдиты – ее губы задержались чуть дольше. Ведь бывали и другие слухи, – говорила она себе, прижимая дочерей к сердцу, – которые так и остались слухами. В своей тайной молитве она просила Бога, чтобы и эта молва оказалась ложной.
За окном громыхал гром, словно били в гигантский небесный барабан. Сверкали молнии. Снег валил сплошной стеной. Такой зимней грозы здесь не бывало с незапамятных времен.
К субботнему утру вьюга навалила целый фут снега, а к обеду его набралось уже по пояс. Как обычно в таких случаях, нашлись трудолюбивые люди, принявшиеся разгребать снег, рассудив, что лучше сделать дело в два приема, чем ждать, а потом потратить вдвое больше сил. Вход в табачную лавку был расчищен. Да что там – она и сама работала. Для заядлого курильщика погода – не преграда.
Чтобы городской глашатай выходил на площадь в субботу – такое случалось еще реже, чем гроза в метель. Обычно официальную информацию оглашали в базарные дни – в пятницу или в понедельник. Но в ту субботу после обеда у ратушей по всей Восточной Словакии забили барабаны, и, невзирая на вьюгу, некоторые неевреи из горожан остановились послушать. Сильный ветер и огромные сугробы заглушали бой барабана. В еврейских районах Гуменне на пологих берегах речушки, протекающей через южную окраину городка, этот бой не услышал никто. И всё из-за погоды, которая, конечно, той зимой вообще не баловала, но в тот день превзошла саму себя.
В жидкой группе, собравшейся вокруг глашатая, стоял и Ладислав Гросман (на то время ему был 21 год), который – по причинам, известным лишь ему одному, – оказался на площади, а не в синагоге или не дома с семьей. Ладислав был из тех людей, что скорее улыбнутся, чем нахмурятся, скорее рассмеются, чем заплачут. Темноглазый, с открытым лицом, поэт в душе, он, быть может, после семейной трапезы решил полюбоваться девственным белым покровом площади, морщась от морозных уколов снега на щеках. А может, просто вышел покурить. Так или иначе, Ладислав, заслышав барабан глашатая, поспешил присоединиться к тем немногим, кто брел, пробираясь сквозь снег, послушать последние новости.
Обычно глашатай, прежде
