Ловушка для бога (сборник) - Сергей Грин

Охранник на въезде в центр широко зевал, как будто собирался показать зубы стоматологу. Дисциплинированные сотрудники расставляли машины на стоянке, разлинованной как доска для партии в шашки. Европейский центр всем своим видом являл остальному миру швейцарский порядок и точность, которые он намеревался произвести, наконец, и в запутанной картине таинственного микромира. Начав своё скромное существование в пятидесятые годы, как альтернатива двум агрессивным монстрам, злобно пялящимся друг на друга из-за морей и океанов и потому занятым только собою, он в восьмидесятых годах вдруг обнаружил свою самостоятельность и исключительность.

Когда Россия и США, всё еще подозрительные друг к другу, окончательно решили сконцентрироваться на космических программах, чтобы в случае чего вместо кресла космонавта установить бомбу, объединившаяся Европа надумала выяснить, из каких кирпичиков Господь Бог создавал этот мир. В центр потекли физики из всех стран мира. В России, где толкучка в Черкизове интересовала правительство больше, чем какая-нибудь тайна микромира, физики и вовсе оказались на положении беспризорников и потому оказались первыми среди беглецов.

На стометровой глубине под землей был вырыт тоннель, захвативший и кусок Франции. Десятки километров тоннеля напичкали мощными системами, по сложности не уступающими космическим. И всё для того, чтобы в вакуумной трубе разогнать элементарные частицы и направить их навстречу друг другу. Отсюда пошло и название английским словом: коллайдер – столкновение лоб в лоб.

Закованные в броню времени, частицы живут вечно, недоступные влиянию обычного мира, но только не в коллайдере. Здесь как удар ножа, – чем сильнее, тем глубже рана. Сталкиваясь, они разрывают внутренности друг друга на горячие осколки, раздирают на куски тела, которые разлетаясь в стороны, оставляют следы своего короткого существования в огромной тысячетонной установке. Десятки маленьких и больших детекторов отмечают следы этих обезображенных взрывом частей, ещё мгновение назад бывших бессмертными телами, чтобы понять, как было устроено их сердце, этот загадочный бозон Хиггса, принадлежащий одновременно и этому и другому потустороннему миру, заставляющему их жить вечно.

Небольшой зал заседаний был полон и Томас начал свое сообщение с последних, полученных им характеристик детектора и закончил графиком работ, который должен был убедить всех в реальных сроках подготовки транспортировки детектора из Москвы в Женеву. Каким-то образом, многим стало известно, что совет уже фактически принял проект Томаса, и потому замечания о недостатках звучали у выступающих мягко на фоне общей положительной оценки. Даже неутомимый Романов, представляя каким серьезным противником может оказаться Томас, удивил всех комплиментами в адрес глубины научной проработки.

Совет, собравшийся после открытого совещания, через час объявил своё решение и официально известил об этом Томаса.

Вечером Томас подъехал на такси к дому Стронберга в пригороде. Американские стандарты докатились уже и до благословенной Женевы. Широкая улица с домами, трёх-четырёх архитектурных вариаций отличалась от Женевы так, как отличается школьная форма от бального платья. Небольшой двухэтажный дом с гаражом на две машины, газоном и двумя низкорослыми деревцами перед домом, означавшими видимо по замыслу архитекторов близость к природе, был убежищем Майкла от сумасшедшей десяти-двенадцатичасовой работы. Дженнифер, жена Майкла открыла дверь:

– Здравствуй, Томас! Входи, мы тебя ждём.

– Дженни, ты как всегда очаровательна!

– Я была бы ещё более очаровательной, если бы ты известил меня заранее, – засмеялась Дженнифер. – Майкл только вчера вечером сказал мне о твоём приезде.

Небольшие сувениры давно стали традицией всех таких встреч. Но матрешки, икра и русская водка превратились в банальность, и Томас привез в подарок небольшую картину с видом старой Москвы, которую купил у знакомого художника.

– Что это за город, Томас?

– Это старая Москва…

– Неужели?

– Да, такой её уже не увидишь, остались только воспоминания и картины.

– Тебе нравится больше та Москва, чем нынешняя? Мы были у вас три года назад. Это очень современный город, правда, какой-то безликий.

– Я всю жизнь прожил в Москве. В той старой Москве остались моё детство и юность, – с лёгкой грустью сказал Томас.

– Больше ни слова о прошлом! Вас, мужчин, ждет прекрасное настоящее. И оно на столе! – с торжественным жестом фокусника провозгласила Дженнифер, приглашая в соседнюю комнату.

Лёгкие свободные разговоры, непринужденно переходящие от новостей в Москве к новостям в Женеве, приездам и отъездам друзей и хороших знакомых. Как нигде Томас чувствовал себя спокойно и уютно в этом доме рядом с умным мужчиной и заботливой женщиной. Провожая Томаса к такси, Майкл неожиданно для себя сентиментально сказал:

– Томас! Этот дом всегда будет открыт для тебя, чтобы ни случилось. Ты достиг многого и сделал это один. Я догадываюсь, как это тяжело – быть одному в этом мире.

Томас внимательно посмотрел на Майкла:

– Неужели служба безопасности Центра в тесном контакте с российскими службами?

– Всё проще. Это некоторые русские ученые, видимо, не оставляют своих контактов в КГБ или как у вас сейчас это называется…

– Это длинная долгая история, Майкл…

Вернувшись в гостиницу, Томас разделся и лёг в кровать, широкую и неуютную как декабрьская ночь в одиночестве. Движущиеся по окнам пятна света от фар неслышно проезжающих по улице автомобилей как будто открывали картины наступающего сна.

Это действительно была длинная долгая история. Как Томас попал сюда, – он не знал. Он чувствовал границы своего огромного тела, но не видел его. Но и ощущать себя, чувствовать чем-то отдельным от всего стал не сразу. Это происходило в какой-то полудрёме, полузабытьи. Он словно просыпался и видел сквозь пелену эту жалкую планету с глинистой водой, обломками скал, нескончаемыми голубыми молниями, разрывающими на куски небо, и взрывами беснующихся вулканов. Его незримое тело, как будто состоящее из миллионов глаз видело целиком и сразу этот ужасный страшный мир. Ни страха, ни ненависти, ни любви к нему Томас не чувствовал. Он не знал ничего другого в своей короткой жизни, а только эту планету и она была его домом. Бесконечно долгие годы он просто жил в мелькающих сменах дня и ночи. Солнце давало ему свет и жизнь, вечную и бессмысленную. Он уже всё понимал, всё знал. Это знание приходило откуда-то и становилось частью его самого. Знание это было бесполезно, как бесполезно тонкое ощущение цвета в полной темноте. Его естество требовало и жаждало перемен. И тогда Томас бросался своим огромным невидимым телом в тёмные и грязные водные глубины, метался в водоворотах подводных извержений и вырывался оттуда ввысь в бездонное чёрное небо, сжигаемое лучами жёлтой звезды. Потом нёсся вокруг крошечной планеты, догоняя сам себя в этой безнадежной гонке и, остановившись, отворачивался от горячих нарывов вулканов в сторону безмятежного неба. Ничего не менялось. Этот мир был пристрастен к постоянству больше, чем однообразие жёлтой звезды, хотя изредка, но вздрагивавшей будто от внутренней боли и выбрасывавшей в чёрную пустоту длинные фиолетовые щупальца жгучей энергии. Со временем его страсть к безумствам поутихла. Планета была глуха к ним. Она словно не замечала Томаса.

Тогда он обратился к бездонному угольному небу. Оно манило бесконечностью и неведомой тайной. Тысячекратный блеск далёких звёзд обещал конец одиночеству и бессмысленности жизни Томаса на этой планете, конец этой пустой и начало новой, обязательно прекрасной жизни. Где ночь в гуще мириадов звёзд почти также светла как день, где смысл и значение бытия Томаса проявятся сами собой и не надо искать их в пустоте и задавать себе вопросы, на которые никогда не может быть ответов. Но планета как злобный монстр не отпускала. Он мог кружиться над ней, падать на неё, взлетать вверх, но чем дальше от неё, тем удушающая незримая петля сильнее тянула обратно. Он был в ловушке.

Он стал спокоен и безразличен ко всему, что было снаружи, и ушёл внутрь себя. Это оказалось увлекательней внешнего мира. Чудесное соединение неразрушаемых связей его тела, уходящих в бесконечную глубину микромира и чем дальше, тем жёстче и массивнее, бесконечное множество этого микрокосмоса и, наконец, там где микрокосмос граничил с другими мирами, – всё это увлекло его своей необыкновенной красотой.

Он научился собирать свою внутреннюю энергию и направлять её вовне, соревнуясь с молниями, которые полосовали небо ежеминутно. Но вид оживших на мгновение от его ударов осколков скал не приносил удовольствия. Примитивность окружающего мира раздражала его. То, из чего состоял окружающий мир, удивляло простотой и однообразием внешнего вида и титанической энергией внутри. Даже вулканы взрываясь и выплевывая из себя раскалённую, будто живую лаву, в конце концов остывали и становились холодными и неподвижными. Это противоречие внутренней кипящей жизни и мёртвой наружности материи подталкивало его разрушить этот барьер, отделяющий его живого и вечного от вскипающей только на мгновение и тут же умирающей планеты.