Область личного счастья. Книга 2 - Лев Правдин

— За чем очередь? — спросил Виталий Осипович у девушки в комбинезоне, запорошенном известью. — Что дают?

Она обернула к нему обветренное, румяное лицо и, блеснув белыми зубами, выкрикнула непонятное слово:

— Клипсы!

И все засмеялись.

Виталий Осипович от смущения нахмурился и пошел, соображая, что это за вещь — клипсы, которые вдруг до зарезу стали нужны всем девушкам сразу. Судя по веселому смеху, с каким было выкрикнуто незнакомое ему слово, он решил, что вещь это не серьезная, но, по-видимому, очень необходимая в девичьем быту.

Хотел спросить, но постеснялся. Спросишь, а вдруг клипсы такая вещь, о которой вслух не принято говорить. В общем, одно было ясно, что даже и такой мелочью, если она зачем-то нужна, не следует пренебрегать на строительстве комбината.

Но клипсов (черт их знает, что это такое!) тоже не хватало. Не хватало и кавалеров, которые приглашали бы в кино и на танцы, которые становились бы женихами, умножая радость в общем нелегкой девичьей жизни на севере диком. Не хватало обычного человеческого тепла, оставалась неутоленной жажда семейного тихого счастья.

Честное слово, они заслужили тихое семейное счастье, эти девушки, как и все, кто приехал сюда, в тайгу, в болото строить комбинат, ставить свои дома, создавать семьи. Они хотят от жизни гораздо меньше, чем им полагается. Война научила отдавать все, удовлетворяться немногим и радоваться тому немногому, что выпадает на их долю.

Корнев продолжал считать, что так и должно быть, что надо отдавать всего себя без сожаления с единственной надеждой на будущее. Он даже считал мечты о личном счастье преждевременными, а значит, вредными.

Но жизнь торжествующе разрушала его пуританские убеждения. Она вламывалась во все щели со всеми своими заботами, страданиями, радостями, с неистребимой жаждой не только строить, но и любить, есть досыта, покупать клипсы (а, черт!), танцевать, читать хорошие книги. Не только отдавать, но и получать. Люди хотели жить. Они имели на это право.

Думая так, он добрался до мысли, что и революция-то совершена только для того, чтобы люди жили лучше, чтобы они жили совсем хорошо. И на войне, которая недавно окончилась, мы отстаивали свое право жить так, как хотим.

Когда он вошел в контору, секретарша — высокая, смуглолицая девушка с трагическим взглядом карих глаз и резкими движениями поднялась со своего стула. Она высокомерно ответила на приветствие начальника и молча пошла следом за ним, прямая, суровая, непреклонная.

Ее звали Акулина, но она не любила своего имени и требовала, чтобы ее называли Лина. На работу она приходила всегда в одном и том же темно-синем платье и щегольских начищенных сапожках. Когда было холодно, куталась в бурый пуховый платок.

Не ожидая, пока Виталий Осипович снимет шинель, она подошла к своему месту с левой стороны стола и начала докладывать обо всем, что произошло за время его отсутствия.

Когда он, потирая озябшие руки, уселся за стол, Лина положила перед ним текст телеграммы, где предписывалось агенту по снабжению С. Факту срочно выехать на стекольный завод и добиваться выполнения наряда на стекло. Телеграмму, как и было условлено, составил начальник снабжения, но он сам не хотел или боялся посылать толкача, предоставив это делать другому.

— Трусит, — презрительно улыбнулся Виталий Осипович и подписал телеграмму. — Не знаю я этого Факта. Как думаете, привезет?

— Факт да не привезет! — усмехнулась Лина не то презрительно, не то с одобрением. Она вообще умела прятать свое отношение к событиям и людям. Эта способность привела к тому, что, несмотря на молодость, Лину стали побаиваться даже люди, стоящие выше ее на служебной лестнице. Корнев, любивший иметь дело с людьми твердого, немирного характера, был доволен своей секретаршей. Довольна ли она, он не интересовался.

Несмотря на то, что Лина работала давно, Виталию Осиповичу так и не удалось установить тех официально-интимных отношений, которые неизменно возникают в таких случаях у начальника, поверившего в служебные достоинства своей ближайшей помощницы. А он ей верил. Она была исполнительна, не болтлива и не делала никаких попыток сблизиться с начальником больше, чем предусмотрено штатным расписанием.

Выслушивая обычный доклад Лины о текущих делах, он соображал: как лучше спросить ее об этих клипсах, которые начали уже раздражать.

Строго и отрывисто, по-начальственному спросил:

— Клипсы эти для чего к нам завозят?

И тут же пожалел. На невозмутимом лице секретарши мелькнула несколько озорная и, как ему показалось, двусмысленная улыбка. Вот так же улыбнулась та румяная в очереди за клипсами. Приняв свой строгий вид, Лина снисходительно сказала:

— Девчонки носят.

Смутясь окончательно, он разрешил:

— Ну и пусть носят.

— Конечно. Это никому не мешает, — снова снисходительно пояснила Лина. — Я лично сережки ношу, а клипсы — кто уши протыкать не хочет.

Ах вот оно что. Клипсы — это сережки. Чтобы не выдать своего замешательства, он пробормотал:

— Черт их знает, возятся со всякой дрянью…

Лина неодобрительно спросила:

— Можно идти?

— Принесите вчерашнюю сводку.

Она ушла, простучав каблуками, и сейчас же за перегородкой послышался ее низкий голос:

— Начальнику сводку. Срочно. Через полчаса? Понесете сами и оправдываться тоже будете сами. Сказано, сводка должна быть к тринадцати ноль ноль.

АКТРИСА

Все — и преподаватели, и студенты, и даже глухая гардеробщица Клаша, до которой всякие новости доходили с опозданием, — все были уверены, что Женя Ерошенко поступает в театр. Сдаст экзамены за третий курс и уйдет из техникума. А может быть, и сдавать не будет — зачем ей время терять.

И никто ей не завидовал: такова магическая сила таланта. Всему можно завидовать, таланту — только поклоняться.

Конечно, прежде всего. Женя написала Виталию Осиповичу. Письмо получилось виноватое и отчаянное. Жене казалось, что она совершает какой-то проступок. Ведь это Виталий Осипович устроил ее в строительный техникум. Он говорил: «Будем работать вместе на одном деле». Она соглашалась с ним и мечтала, как это получится, когда они и в самом деле смогут работать вместе. То есть работать будет он, а Женя ему помогать. И вот она собирается изменить этой мечте.

Учебный год только начался. До каникул далеко, до лета еще дальше.

Женя сидела одна в большом коридоре общежития. Погода такая, что не поймешь, осень или зима. В окна летит мокрый снег, а с крыш течет. И, наверное, там, в тайге, сидит одиноко Виталий Осипович, тоже слушает звонкий стук капели и, может быть, думает о ней.

А ночью, после спектакля, она долго лежала в постели и не могла уснуть. Мелкий, колючий дождь вкрадчиво поскребывал черные стекла окон, и усталый ветер скучающе бил о стену оторвавшейся водосточной трубой.

Утомленные шумом успеха, спали девушки на своих кроватях. Они очень хорошие, Женя сдружилась с ними, особенно за последние дни. Они так трогательно ухаживали за ней все это время и так искренне радовались ее успеху, что Женя даже поплакала вместе с ними. Плакали сидя на Жениной кровати, а спроси их, отчего плачут, — удивятся. От волнения, от радости, просто так. Разве девушки всегда плачут от чего-нибудь?

Вот сегодня ей, наверное, сто раз повторили, что у нее талант, что ей надо идти на сцену. Она выслушала всех с пылающим от счастья лицом и, коротко дыша, благодарила за поздравления.

Хлебников поцеловал ей руку, потом расцеловал ее и, вытирая синим платком свое мокрое лицо, почему-то начал поучать:

— В искусстве и особенно на сцене надо по-детски поверить, до конца поверить, тогда зритель поверит тебе.

Его жена, тоже актриса, сидела на диване в тесной уборной студенческого клуба и посмеивалась, критически поглядывая на мужа:

— А ты во все веришь, что делаешь на сцене?

— Она должна верить, — вздохнул он, — а ты ее не смущай. Через несколько лет посмотришь, какая артистка будет. Вам, Женя, прямая дорога на сцену. Теперь уже не отобьетесь.

Тут же на маленькой сцене был устроен товарищеский ужин. Женю посадили на почетное место между директором техникума и секретарем райкома комсомола Верой Стряпуниной. Полная, веселая девушка, она все время старалась быть строгой и степенной. Это ей плохо удавалось.

— Вот что, Ерошенко, — директивным голосом сказала она, — ты подумай. Райком пойдет навстречу. Если надо, в обком толкнемся.

И вдруг, срываясь с тона, совершенно ей не свойственного, она обняла Женю и зашептала:

— Знаешь, я ревела, как дура, когда ты этим фашистам отвечать отказалась. У тебя такие были глаза, такие, ну понимаешь, как у настоящей партизанки. Знаешь, один парень как выругается, а девушки — рядом сидели — даже не обиделись, а сказали: «Правильно, так их…».