Дом Кошкина. Степан - Сергей Курфюрстов

Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.

– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?

– Не видел. Сам удивляюсь. Все из нашего участка явились, а он – нет. Хотя, как начальник должен был.

– Странно, – обеспокоенно пробурчала мать, – может, перепил у Доминики?

– На Степана не похоже, – не согласился я, – он ведро выпить может, а с ног все равно не свалится. Здоровый он на это дело.

– Ладно, подождем до вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. Вы долго не шляйтесь. Добро?

– Хорошо, мама, – кивнул я.

Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, забежали во двор дома, в котором я в последний раз видел эсэсовского унтерштурмфюрера.

– Вон его окна, – показал я Генке.

– Чьи? – недоумевая, спросил Женька.

– Пойдем на лавочку за сапожной будкой сядем. Нас там из окна не видно, и я тебе все расскажу.

Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного страха. Или наш артист его мастерски изобразил.

– Он эсэсовец и, скорее всего, служит в гестапо. А гестаповцы относятся с подозрением к каждому дважды встреченному ими человеку. Для них случайных встреч не существует. Он видел тебя на месте убийства, потом на Михайловской, и, вполне возможно, возле своего дома тоже. Ты понимаешь, Коля, что будет, если ты еще раз попадешься ему на глаза?

– Почему ты решил, что он из гестапо? – недоверчиво спросил я у Женьки.

– Ты сказал, вечером он переоделся в штатское. А в штатском позволено ходить только сотрудникам гестапо! По служебной необходимости и с разрешения начальства! Ты понимаешь, куда лезешь? За простого немца сто человек расстреливают. А за него тут все пожгут! Все, кто живет в соседних домах, считай уже на том свете. Поголовно!

– Так в этих домах одни немцы живут. Наших людей из них давно уже выселили, – зло усмехнулся я.

– Они найдут, кого повесить, – вставил Генка, – за них не волнуйся.

– Да. Слишком дорогая получается месть.

– Вот и я о том же, – Женька вздохнул с облегчением, считая, что сумел меня убедить, – ты знаешь, Коля, я не трус. Ради того, чтобы вытащить Машу из гетто, я пошел на убийство. Но этим мы спасли конкретного дорогого нам человека. А кого мы спасем, если убьем гестаповца? Никого! На его место придут другие, такие же, как и он.

– Ладно, согласен, – тяжело вздохнул я, – если уж убивать – то ради спасения, а не из-за мести. Оставим это на потом. А сейчас давайте убираться отсюда. В другой двор. Не будем глаза немцам мозолить.

– Котёнок, Котёнок! – за спиной раздался детский голос, – где ты пропал, непослушный?

Из-за сапожной будки выбежала маленькая девочка лет пяти-шести, нарочито строго звавшая своего питомца. За валявшимся неподалеку разбитым деревянным ящиком, испуганно выглядывая сквозь поломанные доски, притаился маленький несчастный котёнок. Его мокрая слипшаяся шёрстка и дрожащее от холода тельце придавали ему совершенно жалкий вид. Мордочка и живот его были грязно-белыми, уши и спина совершенно черными, а темное пятнышко над верхней губой добавляло некоторой комичности этому маленькому, напуганному первым в его жизни дождем, существу.

– Ах, вот ты где, негодник! – девочка подняла бедного страдальца на руки и, повернувшись к нам, вежливо спросила, – можно я с вами под козырьком посижу, пока мама не вернется?

– А где твоя мама? – спросил я, усаживая ее на скамейку.

– К немецкому дяденьке пошла. За конфетками. А мне велела на этой лавочке под козырьком посидеть. Я всегда здесь сижу.

– За конфетками?

– И шоколадками тоже, – кивнула она.

– Как же тебя мать одну оставляет? – недовольно пробурчал Генка.

– Я не одна. Дядя Петя за мной смотрит. Сапожник. Только его сегодня почему-то нет и будка закрыта.

– А этот дяденька, к которому твоя мама пошла – он военный? – переглянувшись с Генкой и Женей, настороженно спросил я у девочки, ласково вытиравшей платком мокрого котенка.

– Нет, доктор. В госпитале работает. Раненых всяких лечит, а мама ему помогает.

– Твоя мама знает немецкий? – поинтересовался Женька, – как они между собой разговаривают?

– Моя мама все знает. Она умная и красивая, – гордо, с детской непоколебимой уверенностью, ответила малышка, – а доктор по-русски говорит.

Значит, не к гестаповцу пошла. Хотя, это и так понятно. Им с местными женщинами путаться строго-настрого воспрещено. Наказать могут. Потому и бордель учредили с арийскими девицами. Женька говорил, немцам даже специальные талончики на посещение выдают. Скидка в три рейхсмарки.

– А как котенка зовут? – полюбопытствовал Женька.

– Котёнок, – хитро улыбаясь, ответила девочка.

– Что? И даже имени у него нет?

– Есть, – проболталась она, – но сказать не могу. Мама не разрешает.

– А, если так? – Женька вытащил из кармана жестяную коробочку с леденцами, открыл ее и протянул малышке.

– Нет! – помотала головой она.

– Скажешь, как его зовут, всю коробку отдам!

Девочка прижала котенка к себе и, покосившись на раскрытую коробку полную леденцов, насупилась и несколько раз передернула плечами, будто убеждая саму себя ни за что не выдавать настоящее имя своего маленького друга. Разноцветные конфетки, посыпанные белыми крупинками сахара, соблазнительно выглядывали из коробки, явно разжигая в малышке невыносимое желание поскорее ими овладеть. Взглянув на хитро улыбающегося Женьку, она беспокойно заерзала на скамейке и, наконец, не выдержав, сдалась.

– Только никому не говорите. Это секрет!

– Честное-пречестное слово, – прижав руку к сердцу, весело улыбнулся Женька.

– Хорошо, – согласилась малышка, – я котенка возле маминого госпиталя нашла. У него шерстка на голове черная, мордочка белая. А под носом пятнышко, ну прямо как усы Гитлера на портрете. Вот я его Гитлером и назвала. А мама меня заругала. Сказала, за это котенка могут в гестапо забрать. Но вы ведь не оттуда, правда?

– Нет, конечно! – нахмурившись, ответил Женька, протягивая коробку леденцов, – но ты все равно никому об этом больше не рассказывай. Хорошо? А то гестаповцы – они злые.

– Я знаю, – вздохнула девочка.

– Откуда? – переспросил я.

– В этом доме живет один, на последнем этаже. Он моего котеночка сапогом ударил. У него потом лапка три дня болела…

– Дверь налево или направо? – перебил я.

– Не знаю. Я еще не научилась где лево, а где право. По лестнице последняя дверь. А перед ним злая тетка живет. Ни с кем не здоровается и не разговаривает. А еще в белом халате, как доктор, ходит. Разве бывают злые доктора? – недоуменно пожала плечами малышка, с наслаждением отправляя в род сладкую конфету.

– Нина, ты где? – послышался молодой женский голос.

– Мамочка, я здесь!

Из-за сапожной будки выглянула красивая, со вкусом одетая и в меру накрашенная, женщина лет тридцати. Она была совсем не похожа на тех вульгарно напомаженных девиц, которые парочками проплывали мимо моего дома в сторону Богунии, где терлись возле расположенных там казарм, в надежде подцепить какого-нибудь словацкого или, на худой конец, немецкого солдата.

Словаки, забритые в вермахт почти насильно, воевать особо не стремились и после того, как под Киевом два батальона в первый же день добровольно сдались в плен Красной Армии, остальных отогнали в тыл и расквартировали в казармах бывшего артиллерийского училища, как сказал Степан, для выполнения вспомогательных функций. Говоря простым языком, из словацких солдат формировали строительные бригады и похоронные команды. Большего немцы им не доверяли.

К тому же словаки говорили на понятном языке и, в отличие от немцев, никого не обижали, за что и снискали расположение у местных гулящих девиц. Но эта женщина, глядевшая на нас строгим недоверчивым взглядом, была решительно не похожа ни на одну из них.

– Добрый день, мальчики, – поздоровалась она.

– Здравствуйте. Мы тут за вашей дочкой присмотрели.

– Благодарю вас, – сухо ответила незнакомка, бросив беглый, слегка обеспокоенный взгляд на закрытую будку сапожника.

– Сапожника сегодня не было, – угадав ее мысли, сказал я, – но вы не волнуйтесь, с вашей девочкой все в порядке.