Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

Дом Кошкина. Маша Бланк

Сергей Курфюрстов

© Сергей Курфюрстов, 2017

ISBN 978-5-4483-3085-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

По прошествии десятков лет многие происходившие в моей жизни события перестали выглядеть такими уж важными и значимыми, какими они казались мне в свое время. Многие и вовсе стерлись из памяти, прихватив с собой имена и лица замешанных в них людей. И только произошедшее со мной детстве до мельчайших подробностей застыло в моем воображении ярким, полностью завершенным и не требующим дополнений коллективным портретом, каждый персонаж которого навсегда остался именно таким, каким он был тогда. В день, когда меня решили убить…

– Не колдуйте, чародеи, стрелка быстрее не побежит, – усмехнулась бабушка Генки Свиридова, ставя две пустых глиняных крынки на застеленный истертой клеенкой стол.

Упершись подбородком в сложенные на столе руки, я, не отрываясь, наблюдал, как равномерно, оборот за оборотом, секундная стрелка будильника двигает стрелку минутную, приближая долгожданные пять утра. Генка сидит на табуретке рядом со мной, не двигаясь, и только его глаза медленно сопровождают циферблатную странницу в её бесконечном путешествии по кругу. Десять минут и комендантский час закончится.

– Баба Галя, а молоко точно будут давать? – недоверчиво переспросил я.

– Ну да. Соседка сказала. В управе отдел социального обеспечения учредили. Теперь по субботам детям и беременным женщинам полагается по литру молока. Вы – дети, значит вам положено, – уверенно ответила она.

– А откуда молоко? – поинтересовался Генка.

– С сел привозят. Для столовых. Лишнее молоко в конце недели прокисать начинает, вот его людям отдают. Халява. Евреи так раньше говорили.

– А почему – халява? – не унимался Генка.

– Так в синагоге евреи еще при царе молоко детям бесплатно раздавали. Все кричали: «Халяв! Халяв!» А это и есть – молоко. На их еврейском языке, – сказала баба Галя и грустно вздохнула, – а потом пришла Советская власть – церкви позакрывали, синагогу тоже – и всё. Халява закончилась.

– А молоко тоже кислое было. А, бабуля?

– Да вот как раз нет. Молоко у евреев хорошее было. Они же его для своих привозили. А не так как немцы. Что не съели, не выпили – то нам отдают, – баба Галя недовольно пробурчала в ответ.

Будильник наконец зазвенел и, схватив со стола пустые крынки, мы помчались к продуктовому магазину возле областной управы в надежде разжиться молоком, с которым баба Галя обещала сделать вкуснейшие оладьи.

Так и есть! Баба Галя была права! У продуктового, заехав на тротуар почти вплотную к витрине, стояла грузовая машина, полностью заполненная большими сорокалитровыми бидонами с молоком. Левый борт был опущен и двое полицаев, один подавая бидоны сверху, а другой, принимая их на земле, разгружали машину. Еще один человек, забравшись на кузов машины, внимательно разглядывал собравшихся женщин с детьми, нетерпеливо ожидавших начала раздачи. Наконец он громко кашлянул, поправил приколотую к пиджаку желто-голубую ленточку и, подняв правую руку вверх, громко заговорил.

– Дорогие мои женщины! Позвольте представиться! Я ваш новый городской голова. Что хочу я вам сказать? За тот месяц с небольшим, как девятого июля, сего тысяча девятьсот сорок первого года, победоносная германская армия освободила нас от кровавого большевистского режима, мы, истинные украинцы, учредили в нашем городе новую украинскую гражданскую администрацию. Какова ее цель, спросите вы? А цель предельно проста! Мы дадим всем украинцам национальную свободу и благополучную жизнь! Одним из последних достижений в этом направлении стало учреждение отдела социального обеспечения. Выплата пенсий, помощь малоимущим, охрана материнства – всё это уже не за горами. Благодаря усилиям налогового отдела, мы проводим регулярный сбор молока. Каждый честный селянин, владелец коровы, сдает по сорок литров в месяц. И это молоко для вас, дорогие мои гражданочки! Еще совсем немного и мы наладим сбор и выдачу масла, а также других жизненно важных продуктов питания. Однако, администрация города и Великий Германский Рейх, также вправе рассчитывать на вашу самоотдачу. Помните! Своим трудом вы приближаете победу над большевистской заразой. Будьте честными, добросовестными и послушными. И учите этому ваших детей! За ними наше будущее.

Женщины дружно захлопали, явно радуясь тому, что речь была совсем недолгой, и еще более воодушевились, увидев, как новый городской голова подал знак начинать раздачу.

– Женщины! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! – кричала молодая толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшим ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя, наверное, ей она и была. Ловко орудуя полулитровым черпаком, она зачерпывала молоко из бидона и натренированным движением переливала его в крынки и бидончики, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке, очередь продвигалась живо и никто не скандалил.

– Не давайте ей молока, – раздался писклявый женский голос, – она жидовка! Гоните ее из очереди!

Толпа на секунду затихла. То там, то тут из нее высунулись головы любопытных, жаждущих свои глазами разглядеть, к кому относятся слова столь «бдительной» гражданки.

– Да-да, она жидовка, я точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, – повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального внимания очереди.

Девушка была довольно высокой и заметной издалека. Она наверняка об этом знала, и это ещё больше заставило её смутиться.

– Мне же совсем немного молока. Для ребеночка, – чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно казалось еще короче.

Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке тихим, но твердым голосом, сказала:

– Простите, девушка, но евреям не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем – паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из ваших достанется. Не повезло Вам сегодня. Уходите. Прошу Вас.

– Да что вы за люди такие! – выкрикнула стоявшая неподалеку женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть постарше стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку. – Она же беременная!

– Вот ты ей свое молоко и отдай! – огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку своей клюкой в живот, закричала в сторону стоявшего в кузове машины полицая, – полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку отсюда!

Спрыгнув с машины, ухмыляясь, полицай подошел вплотную к девушке, ухватился за ее длинную толстую косу и грубо швырнул бедняжку на землю. При падении ее короткое платье еще больше задралось, окончательно обнажив длинные стройные девичьи ноги, нежные колени которых покрылись моментально появившимися ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в асфальт, слегка приподнявшись, она оглядела насильника своими большущими черными глазами, в которых я не увидел абсолютно никакого страха, а лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только никогда в жизни не били, но даже ни одно злое слово при нем не произносилось никогда. Удивление ее было настолько велико, что она даже не заплакала, очевидно, совершенно не веря в реальность происходящего.

Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать по улице, и, указывая пальцем на вертящийся сосуд, злобно рявкнул:

– Фас, жидовка, фас!

Чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело до отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.