Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

Ее поймали в конце колонны прямо возле меня. Змейка обреченных закончилась, и бежать ей было больше некуда. Она остановилась, обмотала косу вокруг головы и глаз, будто отгораживаясь от всего мира, и, прижимая ее руками к лицу, тихо заплакала. Только теперь я узнал ее.

Немецкий офицер, молча наблюдавший за ее бесполезной попыткой убежать, резким марширующим шагом направился в сторону девушки, на ходу расстегивая кобуру пистолета. Он подошел к ней вплотную, не сгибая руки, поднял пистолет прямо перед моим носом и выстрелил.

Кровь залила мне глаза. Казалось, целое ведро крови залили мне прямо в глаза. Я ничего не видел и только чувствовал, как теплые струи текут по лицу, по шее, по всему телу, достигая ног. Стрельба, крики людей, лай собак вдруг перестали различаться между собой и превратились в один густой и однородный шум падающей с высоты воды, воплем вдавливающийся в мое сознание, – «Меня здесь нет! Я – далеко! Я – на плотине! Все это происходит не со мной»!

Вода падала и падала все с тем же монотонным и бесконечным гулом. Сквозь него было невозможно услышать ничто другое. В толще воды я едва различил силуэт похожий на человеческий. Он протягивал ко мне руки и что-то говорил. Что именно? Понять было невозможно. Его руки были в крови, как и у меня. Я этого не видел. Я это знал. Силуэт становился все огромней и отчетливей. Он заслонил собой и воду и солнце и, казалось, что даже воздух – и тот принадлежал ему, – так тяжело и больно было дышать. Он поднял меня на руки и куда-то понес. Туда, где шум плотины становился все тише, а его голос все громче. Он опустил меня на землю, и я почувствовал, как его пальцы открывают мои стянувшиеся от подсыхающей крови веки. Только тогда я смог разобрать, что же он мне кричит.

– Колька, холера, открой глаза! Ты как тут? Откуда ты тут взялся на мою голову? Тут же евреев и комиссаров ликвидируют!

Я открыл глаза. Надо мной, в форме полицая, склонился дядя Степан. Он тряс меня за плечи, и его лицо было так близко к моему, что его острые топорщащиеся усы, казалось, вот-вот воткнутся мне в глаза. Степан был братом моей матери и лучшим другом моего отца. Они дружили с детства. Это был высокий, крупнолицый и слегка полноватый мужик, полнота которого еще больше подчеркивала его природную силу. А короткая стрижка, широкая шея и большие светло-русые усы добавляли грозности выражению его лица. Если бы не его улыбка и его глаза. Когда он улыбался, вся грозность куда-то исчезала, глаза загорались каким-то шалопайским огнем, и он превращался в такого же мальчишку, как и я. Я знал его всю свою жизнь. Он всегда был таким. Я ему доверял. И только он мог меня спасти.

– Дядя Степан, забери меня отсюда, – тихо простонал я.

– А ты как вместе с евреями в машине оказался?

– Я думал, мы едем на вокзал. Я хотел Машу проводить. В Германию…

– Машу? В Германию? Ой, дурень! Ой, дурень! – всплеснув руками, запричитал дядя Степан, – какая к черту Германия! Тут в каждой яме Германия! Надо же! Чуть не убили тебя, дурака!

Дядя Степан схватил меня за локоть и потащил за собой.

– Герр Фидлер, Герр Фидлер! Помогите мне герру штурмфюреру на немецкий перевести!

Степан поставил меня перед немецким офицером и быстро, будто боясь не успеть все, что нужно сказать, затараторил, постоянно переводя взгляд то на офицера, то на переводчика.

– Герр унтерштурмфюрер! Ошибочка вышла! Этот хлопчик никакой не еврей. Племянник он мой. Сестры сын. Самый настоящий наш украинский хлопчик. Да вот же, смотрите. А ну, Коля, раздвинь ручонки, – Степан развел в стороны мои ладони, которыми я прикрывал то, что обычно прикрывают в бане все голые мужики, – вот видите? Как Бог родил, так все на месте и осталось. Сразу видно, не еврей. Вы переводите, герр Фидлер, переводите.

Дав переводчику закончить, Степан, не дожидаясь ответа, продолжил:

– И страдалец он, от комиссарской власти страдалец. И он и мать его. Отца у него посадили. По политической статье! Сосед к жене его домогался. К сестре моей, значит. К матери его. Так Григорий ему все зубы повыбивал!

Немец что-то сказал, и переводчик недоверчиво переспросил Степана:

– Если его посадили за драку, причем здесь политическая статья?

– Во-о-от! – протяжно вскричал Степан, поднимая указательный палец правой руки вверх и одновременно сжимая левую руку в кулак. Туда же вверх возмущенно устремились и его брови, – вот об этом я и говорю! Вот такая поганая эта комиссарская власть! Человек за жену вступился, а его по политической в лагерь! А все почему? Потому что Кошкин, сосед этот, наш участковый милиционер был. А выбить зубы милиционеру – уже не просто драка. А нападение на представителя Советской власти! Тут и срок другой и статья другая.

– А как он в машине оказался? – добавил Фидлер.

– Так дурачок, потому что. Он думал, евреев на вокзал везут, в Германию отправлять. Ну, он и поехал поглазеть. Мальчишка. Четырнадцать лет всего.

Фидлер перевел слова Степана офицеру, тот подошел вплотную ко мне, взял за подбородок и резким движением закинул мою голову назад.

Я в первый раз увидел его глаза. Обыкновенные блеклые и ничем не примечательные глаза молодого человека лет двадцати пяти. Такие же, как и у многих других молодых людей. Но это был именно ТОТ офицер! ТОТ, застреливший девушку, кровь которой уже почти высохла на мне и теперь до зуда стягивает кожу моего тела. Ее лицо. Как выглядело ее лицо? Я попытался вспомнить, но кроме Маши, я не мог вспомнить больше никого. Что стало с Машей? Может быть, он сделал с Машей то же самое, что и с той девушкой? Он или кто другой. Какая разница! Кто-то должен за это заплатить! Так почему бы не он? Я смотрел прямо в его маленькие, непростительно маленькие, зрачки. У него нет права на такие маленькие зрачки! Я не прощу ему таких маленьких зрачков! Он должен испытать такую боль, чтобы они расширились и затопили собой все пространство его глаз. Он должен испытать ее десятки, сотни и тысячи раз за всех тех людей, которые еще сегодня утром жили, любили, надеялись, а теперь их нет. И Маши тоже больше нет. Этого я никогда не прощу!

Он оттолкнул меня, сморщившись так, будто что-то очень гадкое только что побывало в его руках; сделал два шага назад, достал из кобуры пистолет, направил на Степана и дважды кистью руки махнул им в мою сторону.

– Erschieß ihn! «Пристрели его!» – скомандовал офицер, обращаясь к Степану.

– Как это пристрелить? – от неожиданности лицо Степана на секунду застыло, он растеряно посмотрел на переводчика, затем на офицера, с силой провел всеми пятью пальцами по своему горлу, будто срывая с него какую-то невидимую, душившую его петлю и глубоко вдохнул, – как это пристрелить? Герр Фидлер, может вы ему что-то неправильно перевели? Герр унтерштурмфюрер! Нельзя его стрелять! Никак нельзя! Я же Вам все объяснил!

Унтерштурмфюрер обернулся назад и махнул рукой двум немецким солдатам, находившимся неподалеку.

– Beide zu mir! «Оба ко мне!»

Солдаты подбежали и вместе с офицером взяли Степана под прицел.

– Erschieß ihn, hab’ ich gesagt! Das ist ein Befehl! «Пристрели его, я сказал! Это приказ!» – снова скомандовал офицер Степану, глядя на него спокойным безразличным взглядом.

– Нет, не дам! Племянник это мой! Сестры сын! Не позволю! – Степан встал между мной и немцами и, широко раскинув в стороны руки, попятился назад. Закрывая меня собой, он отступал, пока моя голова не уткнулась в его широкую спину.

«Бедный Степан! Сегодня я подвел и тебя», – закрывая глаза, обреченно выдохнул я.

Неожиданно офицер громко захохотал и к его громкому хохоту эхом добавился услужливый смешок его солдат. Степан вытащил меня из-за своей спины, крепко прижал к себе обеими руками, и я увидел, как немцы дружно, тыча в Степана пальцами, потешаются над ним.

– Na gut. Jetzt sehe ich, dass das dein Neffe ist. Hol ihn ab und verschwindet.

– Что? Что он сказал? – Степан, еще не до конца уверенный, сулит этот смех спасение или нет, обратился к переводчику.

– Герр унтерштурмфюрер сказал, теперь он видит, что это действительно твой племянник. Забирай мальчишку и убирайся. На сегодня работа окончена.

– Да, да. Конечно. Данке, герр унтерштурмфюрер, данке, герр Фидлер, данке шон, – Степан взял меня за руку и потащил к стоявшему неподалеку мотоциклу.

– Лезь в коляску. Сейчас я тебе какую-нибудь одежду раздобуду. А ты пока сиди тихо и жди меня.

Степан убежал и минут через пятнадцать вернулся, неся в руках какие-то вещи.

– Давай. Примеряй. Все новенькое, как из магазина. Так – трусы. Первым делом трусы. Ого! Новенькие, не ношеные! Понюхай. Еще фабрикой пахнут! – Степан пхнул мне под нос перевязанный бечевкой сверток с трусами и портянками. – А тут сорочка. Белая. А вот штаны и пиджак. Одинаковые. Гарнитур прямо… Пиджак потом примеришь. И вот – сапоги! Яловые! Почти новые! Вот евреи! Какой запасливый народ! Так, прячь их в коляску. Вот сестренка Валя, мать твоя, рада будет такому богатству!