Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

Я рванул в соседний переулок, добежал до дома бабы Гали, взлетел на второй этаж и нетерпеливо забарабанил в двери.

– Баба Галя! Это я! Коля! Откройте! Я горчичники от матери принес! Для Генки! Спите все, что ли?

Нет ответа. Где же она? Неужели нет дома? Но куда она могла пойти? Может у соседки? Я продолжал колотить в дверь еще какое-то, казавшееся нескончаемым, время. Наконец, тихий голос бабы Гали донесся из-за двери.

– Тише, тише, Коленька. Гена спит. Сейчас открою.

Я слышу, как ключ медленно проворачивается в замке. Ну же! Давай! Еще один оборот! Лязг щеколды. Скрежет цепочки. Ну, наконец-то!

Дверь приоткрылась и на пороге появилась баба Галя, бабушка Генки. Я не дал ей сказать ни единого слова и впихнул в руки горчичники.

– Держите Ваши горчичники! Все, я побежал!

– Куда ты так летишь, Коля? Гена тебя все утро прождал, пока не уснул. Не зайдешь, что ли?

– Потом, баба Галя, потом! Там евреев в Германию отправляют! И Машу Бланк тоже! Я после зайду и все расскажу, – прокричал я, прыгая вниз по ступенькам и распугивая спавших на них котов.

Я выскочил на улицу и через несколько минут был у полицейского участка. Людей стало меньше. Я бешено завертел головой в надежде увидеть Машу. Но ни ее, ни ее родителей нигде не было видно. Где же она? Неужели уехали? Я увидел, как два закрытых грузовика в начале переулка медленно выворачивают на Подольскую. В третью машину, помогая друг другу, все еще забирались люди. Может быть она там, в машине? С почти физической болью непомерная тоска защемила сердце. «Увидеть Машу!». Только эта единственная мысль все еще билась в моем оцепеневшем мозгу, полностью завладев всеми импульсами и движениями моего тела. Я рванул к машине, смешался с садящимися в нее людьми и уже через несколько секунд запрыгнул внутрь.

Усевшись на пол, я уперся в чью-то чужую спину. Борт машины поднялся, с лязгом закрылись засовы, края брезента опустились и грузовик, дернувшись, медленно начал движение. После солнечного света глаза еще не привыкли к темноте и, лица людей были едва различимы.

– Маша, – тихо позвал я, – Маша, ты здесь?

– Я Маша, – чей-то девичий голос донесся из темноты.

Но нет, это не ее голос! Это точно не ее голос! Неужели ее здесь нет?

– Я ищу Машу Бланк, – уточнил я.

– Может, она в другой машине, – раздался чей-то голос за спиной, – перед нами еще две были.

– Не переживай, мальчик. Мы все едем в одно место. На вокзал. Там вы и встретитесь, – какая-то женщина сочувственно попыталась меня успокоить.

«Хорошо. На вокзал – так на вокзал. Наверняка, Маша уже будет там».

Я представил, как она удивится, увидев меня на вокзале. Может быть, даже оценит то, как я ловко пробрался в грузовик в самый последний момент перед отправкой. Нет, не может быть, а наверняка оценит! Она будет с восхищением смотреть на меня своими хитрющими глазищами и скажет, что я самый отчаянный мальчик во всей школе и жаль только, что мы расстаемся навсегда.

«Ерунда», – возражу я ей и посмотрю на нее так, чтобы она сразу поняла, будто бы я знаю больше, чем говорю. А потом по секрету скажу, что Красная Армия уже к ноябрю, заранее спланированным наступлением, отбросит немцев за границы нашей Родины. Пусть там, в Польше, сидят себе и раны зализывают. А тут товарищ Сталин и поставит Гитлеру ультиматум: «Советское правительство и весь советский народ решительно и ультимативно требуют вернуть всех советских граждан на Родину». А если не согласится, то мы за наших советских граждан и до Берлина дойдем! И не будет больше никакой Германии! А что будет? А будет, Маша, Германская Советская Социалистическая Республика! Так что и полгода не пройдет, как домой собираться будете.

От этих мыслей мне стало хорошо и спокойно и на какое-то короткое мгновение мне даже показалось, что я задремал.

Грузовик остановился, и снаружи послышались злые окрики вперемежку с лаем собак.

– Все выпрыгиваем из машины! Быстро! Дезинфекция! Вещи и одежду складываем в стороне! Снимать с себя все! Деньги и ценные вещи складываем в ведра!

Я спрыгнул с машины и увидел, что мы находимся в лесу. В обычном сосновом лесу, какими густо поросло все украинское Полесье. Если зайти в такой лес и пойти строго на север, то через семь, максимум десять дней, можно выйти где-нибудь в Белоруссии, не встретив по пути ни одного человека. Так, во всяком случае, говорил наш учитель географии. Но почему мы в лесу? Где вокзал? Зачем нас сюда привезли? Может быть, все здесь происходящее это часть какого-то запланированного обмана? Десятки из ниоткуда появившихся и выстроившихся в ряд немецких солдат с собаками. Такие же десятки бегающих вокруг и бешено кричащих полицаев. Что здесь сейчас должно произойти? И что же делать? Подчиниться? Протестовать? Как? Разве зверь, застрявший лапой в капкане, может протестовать против того, кто его в этот капкан загнал? Значит все, что осталось это просто покориться? Как же глупы все эти люди! Как же глуп я сам! Так слепо поверить в такой очевидный обман! И только я сам виноват в своей собственной глупости!

Люди вокруг меня неуверенно, оглядываясь по сторонам, начали раздеваться. Матери помогали своим маленьким детям. Дети почему-то молчали и совершенно не капризничали. Наверное, они думали, что это какая-то новая игра, правила которой им еще не объяснили и правильность того, что они делают, подтверждается тем, что такие же группы, но уже совершенно голых взрослых людей с детьми находились неподалеку между аккуратно сложенных на чемоданах вещей. В глубине леса послышались выстрелы. Сначала непрерывные и бесконечные, затем вперемежку с одиночными, потом только одиночные. Почему-то совсем не было птиц. Будто они давно улетели, распуганные устрашающим шумом непрерывной стрельбы. Или, может быть, немцы устроили какую-то дикую, непонятно зачем и кому нужную охоту на всех пернатых леса? А может, они и не улетели вовсе, а это стреляют именно по ним? Что это? Какая-то массовая птичья бойня? Но тогда зачем МЫ здесь?

Я огляделся по сторонам. Из глубины леса, оттуда, где прежде были слышны выстрелы, на поляне появились около двух десятков полицаев. Они подошли к нам, и мы оказались между ними с одной стороны и немцами с другой.

– Вперед, собаки! Двигаемся к лесу! Вперед! Живее! Еще живее! Вещи не трогать! Вещи будут возвращены позже! Вперед!

Крики полицаев слышались со всех сторон. Один из них схватил меня за руку и с силой толкнул вперед. Камешек в траве болью впился в мою босую пятку. Я приостановился и оглянулся назад, чтобы запомнить то место, где я оставил ботинки и одежду, но тут же получил оплеуху от того же полицая. При ударе его нарукавная повязка соскочила на локоть. Надпись на повязке была едва видна. Она была вся в крови.

Куда они нас ведут? Откуда кровь? Может быть, они действительно перестреляли в лесу всех птиц и теперь хотят, чтобы мы их зачем-то собрали? Может быть, они их едят? Генка рассказывал, что французы едят лягушек. Так может эти немцы едят лесных птиц? Армия у них большая, вот они и запасаются. А ботинки? А одежда? Зачем нам велели снять всю одежду? А! Я понял! Они не хотят, чтобы мы одежду кровью испачкали! Поэтому и сказали, что вещи вернут позже. Вот бы мне от матери досталось, если бы я вещи в крови измазал.

Метров через пятьсот мы вышли к большой выкопанной яме, содержимое которой не было видно из-за длинного насыпанного холма, отделявшего нас от нее. Я был почти в самом конце этой колонны голых людей. Полицаи кричали:

– В колонну по одному поднимаемся на насыпь! Живей, живей!

Колонна изогнулась, люди начали подниматься на холм. Они поднимались медленно и их босые пятки глубоко погружались в свежевырытую землю, будто ее только что обильно полили водой. Я увидел, как их белые ноги окрашиваются в красный цвет человеческой крови и черный цвет украинской земли, сливаясь в одно целое с красно-белыми повязками с черной свастикой на рукавах немецких солдат. Да, это была кровь. В этот момент я это осознал.

Одна из девушек в начале колонны попятилась, резко развернулась и побежала назад. Высокая, крепкая, заметная издалека. Несчастная бежала между людьми, ловко просачиваясь сквозь них и так же ловко уворачиваясь от рук полицаев, пытавшихся схватить ее за длинную толстую косу, конец которой она крепко прижимала к своей обнаженной груди. Другой рукой, будто боясь его потерять, она поддерживала маленький, уже начавший заметно расти острый животик, совсем не мешавший ей бежать. Она мчалась, сверкая еще не покрывшимися корочкой ярко-красными ссадинами, так уродовавшими ее нежные колени, и в ужасе кричала: «Я туда не пойду! Нет, я туда не пойду»!