Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

– Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.

Наконец отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, теперь переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.

«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я, пристыжено отведя взгляд. – А ведь я тоже мог так поступить»! Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.

Еще довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная чем себя занять и к кому придраться.

– Эй, малые! А ну, давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая нас к себе.

Я знал его. Известный на Рудне молодой головотяп, вечно задиравший всех, кто слабее его. Он околачивался у нашей школы, сшибая мелочь у малышни и отвешивая без разбора тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла его от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. А его постоянно презрительно поднятая верхняя губа, обнажала гнилые, редкие зубы. Казалось, сразу две спички могли бы уместиться между его зубов. Хотя, может, одна. Второму полицаю лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было бы и не узнать.

– Что там у тебя? – не дожидаясь ответа, молодой полицай выхватил крынку с молоком из Генкиных рук. – Ого! Молочко? Сейчас попробуем.

После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:

– Оно же прокисшее! Ты почему об этом не сказал?

– А нечего чужое молоко пробовать, – ответил Генка спокойным поучительным тоном, и хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть в них сотню сверкающих наглостью смешинок.

Полицай брезгливо швырнул глиняной крынкой об землю, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он бросился на Генку.

Генка, слегка присев, ловко увернулся и отбежал в сторону. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие, но, все еще крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся назад. Губа, лопнув изнутри, распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, затекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело неприятный кисло-кровавый привкус. Крынка выкатилась из моих рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом, боль проникает мне в ребра.

«За что? Черт, за что?» Я лежу сейчас здесь на земле посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, так же как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. И как никто не заступился за нее, никто не заступится за меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех и чтобы все боялись. Если ты слаб – умри. Сопротивляешься? Тем более умри!

Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на звук разбившейся глиняной кружки о деревянный пол. Я сумел разлепить слипшиеся от молока ресницы и сквозь молочную пелену увидел, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.

Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог мне быстро вскочить на ноги и коротко скомандовал:

– Бежим!

– Давай вниз к Каменке! Там через Малёванку уйдем! – крикнул я на бегу.

«Почему у них нет оружия? – вертелось в голове. – Может, еще не выдали? А может им не положено? Как же нам повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное сейчас добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз к речке. Дальше спуска они не пойдут».

Мы бежали, перепрыгивая через лежащие на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутые бухты колючей проволоки. Столбы и проволока лежали равномерно вдоль всей улицы, и было очевидно, что их привезли сюда с какой-то определенной целью.

«Но какой? – думал я, перепрыгивая через очередной столб. – Что немцы собираются здесь сделать? Для чего все эти столбы и проволока? Кого они собираются тут запереть? Ну, да ладно. Потом. Сейчас главное сбежать».

Наконец-то спуск. Просто сбежать с него было невозможно, настолько он был крут и извилист. Бывали смельчаки, но обычно это заканчивалось для них поломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва, упершись за спиной ладонями в землю, мы выставили ноги вперед и, быстро перебирая ими, помогая при этом себе руками, начали свой сорокаметровый спуск.

Мелкие камешки больно врезались в ладони, поднятая шарканьем ног по высохшей земле пыль, заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах. А пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Главное, не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… Ещё пять… Наконец-то мы внизу. Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и вскочив на камни, выложенные поперек реки, перепрыгивая с одного на другой, мы добрались до другого берега, и оттуда, не останавливаясь, босыми пятками по мягкой мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.

Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву, уставившись в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, сидел рядом и о чем-то размышлял.

– Что у него с головой случилось? Откуда кровь? – повернувшись к Генке, спросил я.

– Ты ничего не видел? – удивился он.

– Нет. Я не мог открыть глаза. Молоком залило.

– Ну вот, – вздохнул Генка, – такую сцену пропустил! Видел бы ты его лицо, когда я ему по башке крынкой долбанул. Будто ему черствый пончик в одно место засунули.

– А, так это ты его…

– Ну да! А кто же еще? – Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, – они тебя ногами топтали. Что мне оставалось делать? Убежать, что ли?

– Спасибо, Генка, – благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.

«Хорошо, что у меня есть такой друг, как Генка. Есть, кому поддержать и заступиться. А у девушки из очереди такого друга наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте и заступиться за нее некому».

Она не выходила у меня из головы. Я испытывал к ней неожиданно возникшее чувство солидарности. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня и ее, и меня избили и унизили ни за что. Кто-то решил воспользоваться своей безнаказанностью, ткнул пальцем в небо в поисках сегодняшней жертвы и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив наше молоко и лишив еды. Хотя и ее, можно сказать, ограбили тоже. Ведь ее тоже лишили еды и не важно, что по другой причине. Результат тот же. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь такое гадкое, чтоб всё, что они творят, вернулось им с лихвой. Представился бы такой случай. Было бы здорово.

– Может, искупаемся, Генка, – предложил я.

– Не знаю, – ответил он, приложив ладонь ко лбу, – честно говоря, я себя не очень хорошо чувствую.

Я прикоснулся ко лбу Генки и точно, он совсем был горячим.

– О, да ты, брат, заболел, – сочувственно произнес я, – давай-ка домой пойдем, а то твоя бабушка уже, наверное, вся испереживалась.

Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время ругалась, посылая всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, и обещала даже сходить к знакомой старухе-гадалке, чтоб та на них порчу навела. Затем, уже подуставши, она махнула рукой, сказала «Бесы они, и черт им судья», и пошла на кухню накапать в стаканчик успокоительного. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, постанывал в такт праведному бабушкиному возмущению.