Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Письмо Шарлотты мне показал друг Эрики. Оно составлено весьма решительно. Эрику учат, что если женщина откроет свои чувства женатому мужчине, честь обязывает их не встречаться более. В данном случае, писала Шарлотта, все еще сложнее, потому что муж ее человек незаурядный, и, допусти он близкие отношения с Эрикой, он заслонит от нее весь мир и неизбежная разлука причинит ей напрасную боль. «Я не могу поверить, что он будет выдерживать Вас на известном расстоянии, — признавалась Шарлотта. — Он дружелюбен и мягок со всеми, начиная от собак и кошек и кончая герцогами и герцогинями. И все они заблуждаются, принимая его широкую отзывчивость только на свой счет. Он и так чересчур приблизил Вас. Мне было бы очень неприятно найти Вас через некоторое время в отчаянном положении». В заключение Шарлотта запрещает отвечать на ее письмо: никаких возражений, тема исчерпана, решение ее твердо и непреклонно.

МУЗЫКА

Как-то еще в молодости, обедая в вегетарианском ресторане, Шоу разговорился с невежественным френологом, обнаружившим, что Шоу «заражен сепсисом[50]». «То есть?! — воскликнул Шоу. — У меня нет шишки почитания?» — «Шишка! — взорвался френолог. — Да там у вас целая дырка!» Из этой впадины поднялась слава Шоу. Непочтительность была самой заметной чертой его писательского дара. Она же составила ему репутацию и как критику.

В 1888 году ирландский журналист и член Парламента Т.-П. О'Коннор собрал деньги и начал издавать новую лондонскую вечернюю газету. Назвал он ее «Стар». Своим курсом газета избрала гладстоновский либерализм 1860 года и гомруль для Ирландии. Если не считать гомруля, «Тэй-Пэй»[51] был удивительно далек от современности. В этом ему составлял прямой контраст помощник редактора Генри Уильям Мэссингем, который и вынудил его взять Шоу ведущим автором. Но мало того, что передовицы Шоу сбивали Т.-П. с толку (он кричал, что и через пятьсот лет их будет не срок печатать), они испортили ему отношения с лидером либералов Джоном Морли, чьим мнением О'Коннор очень дорожил. Попав меж Морли и Мэссингемом, добрейший О'Коннор все не мог решиться уволить Шоу.

Из затруднения его вывел сам Шоу, предложив: «Отдайте мне две еженедельные колонки под музыку. Тут уж политикой не пахнет». Т.-П. радостно ухватился за предложение, даровав критику полную свободу говорить о музыке, что вздумается, с одним, правда, условием: «Увольте нас, ради бога, от си-минорной Баха». Шоу обещал, но судьбе было угодно, чтобы первая же его рецензия началась словами: «Число пустующих мест на исполнении си-минорной мессы Баха…»

За две гинеи в неделю с мая 1888 года по май 1890 года Шоу беседовал о множестве предметов, в том числе и о музыке, взяв своим псевдонимом «Корно ди Басетто» — название музыкального инструмента, чье меланхолическое звучание бывает очень кстати на похоронах.

Более удачного имени нельзя и пожелать: ведь Шоу всерьез решил изничтожить тот профессиональный жаргон, в который рядилась музыкальная критика. «Серьезность, — писал он, — это потуги маленького человека на величие». Когда за дело брался Шоу, куда только девалась зеленая тоска, с которой средний читатель обычно усваивал программы, руководства и музыкальные рецензии в газетах! Шоу ставил своей задачей быть понятным людям, не знающим разницы между четвертью и восьмой.

В первый и последний раз за всю историю- английской критики человек с улицы получал удовольствие от газетной статьи, посвященной музыке. Такая у нас страна, что тяжелый слог принимают за глубину мысли, а в непочтительности видят легковесное отношение к предмету; вот и посчитали, конечно, что Шоу совсем не разумеет того, о чем взялся писать. А он знал не меньше любого специалиста, негодовавшего, что из музыки делают развлечение для непосвященных. В ужасе воздевали руки тогдашние «большие парики» от музыки — Пэрри, Стэнфорды, Маккензи и прочие, но зато в Шоу души не чаял молодой и бедствующий учитель музыки, в будущем крупнейший английский композитор Эдуард Элгар. Когда они встретятся на склоне лет, композитор будет помнить многие куски из рецензий, перезабытые даже автором.

После двух лет сотрудничества в «Стар» Шоу проработал четыре года в «Уорлд» на жалованье 5 фунтов в неделю. Здесь редакторствовал Эдмунд Йетс. Он взял Шоу музыкальным критиком по рекомендации Уильяма Арчера. Шоу не стал зевать и спас от скучной зевоты многих и многих людей.

Если не брать в расчет книжных и художественных обозрений, где Шоу только еще нащупывал свой путь, то деятельность его как критика распадается на три этапа: «Стар» — это разминка; в «Уорлд» он набирает хороший шаг и с блестящим результатом финиширует в «Субботнем обозрении» в качестве театрального критика.

У него были четыре первейших достоинства крупного газетчика-рецензента: легко читается, держится независимо, на других не похож, смело судит. Шоу никогда не вставал в позу оракула: «Критика не может дать художнику абсолютно точную и справедливую оценку; в лучшем случае она представит свой угол зрения и уже под этим углом рассмотрит произведение искусства». Свободным и честным критиком его отчасти сделала отчужденность от коллег по профессии. Когда стали поговаривать об устройстве Клуба критиков, он высказался против, разъяснив свое отношение так: «Вне всякого сомнения, критик не должен состоять ни в каком клубе. Он никого не должен знать: все люди ему враги, и он враждует со всеми… Люди тычут мне в глаза выуженными из моих писаний личными пристрастиями, словно поймали меня с поличным. Не понимают, что критика без личного отношения не стоит того, чтобы ее читали. Простой смертный делается критиком, если близко к сердцу принимает и хорошее и дурное искусство. Художник считает мой разнос знаком личной к нему неприязни — и он прав: если люди работают не в полную силу и даже малого дела не могут сделать хорошо и ревниво, я таких ненавижу, презираю, брезгую ими. Я таких готов разорвать на части и разбросать по сцене эту говядину… И наоборот, по-настоящему большие художники располагают меня к горячему участию, которое я и выказываю в своих заметках, наплевав на все эти спесивые пугала: справедливость, беспристрастие и прочие прелести. Когда во мне торжествует критик, вряд ли можно будет обозначить мое душевное состояние «личным пристрастием»: это страсть, страсть к художественному совершенству, к благородству и красоте звука, картины, действия. Мотайте это себе на ус, молодые артисты, и не слушайтесь идиотов, которые твердят, что критика требует свободы от личных симпатий. Я настаиваю: тот настоящий критик, кому поводом к личной вражде станет ваша плохая игра, а выступите хорошо — он вам все простит. Искусству и людям от таких критиков одна польза, но в своей компании, в клубе они съедят друг друга. Они могут пристать лишь к чужим клубам, ко только если возьмут на себя труд немного подобреть, — не изменяя искусству».