Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Куда религиозней, чем в католическом соборе, была атмосфера в Доме торжественных представлений в Байрейте. Шоу часто наезжал в Байрейт, много приятных часов провел он в благоуханном сосняке, покрывавшем окрестные холмы, хотя за этим удовольствием нужно было плыть через «беспокойное Северное море, при одной мысли о котором меня начинает мутить».

В те дни в Байрейт ездили слушать «Парсифаля» — больше его негде было услышать, — и паломники набирались такого благочестия, что от них, в отличие от Шоу, ускользали эдакие, скажем, детали «местного колорита»: «Пробираясь с помощью Бедекера в Байрейт, я все сильнее утверждаюсь в мысли, что огромный сумасшедший дом — очень подходящее сравнение для вагнеровской вотчины. В Наймаркте дорожный чиновник сует вам в руку большой красный плакат с Warnung[60], написанным страховидными немецкими буквами. Это насчет байрейтских карманников. Вот вам милые плоды «Парсифаля». В самом городе некий смекалистый лавочник сбывает «шлепанцы Парсифаля» по две марки пятьдесят пфеннигов пара — еще бы: модная новинка! До чего же глупый городишко, этот самый Байрейт… Впрочем, есть там холмы с прекрасными лесами — есть где побродить, пощипать черную смородину, малину и прочую съедобную ягоду совсем уже неведомых названий».

Спустя лет двадцать после первого посещения Шоу писал из Байрейта Уильяму Арчеру: «Страшно сказать, но здесь ничто не переменилось — я о театре. Словно лишь вчера здесь были и Вы, и я, и Дибдин (Дибдин умер, кажется?)… По своей атмосфере и сумасшедший дом мог бы с тем же правом претендовать на звание театра».

При всем своем восхищении «Парсифалем» и «Тристаном» он открыто нападал на устаревшую режиссуру: «Не удивляйтесь, друзья-вагнерианцы, что на замечательное это событие я замахиваюсь ложкой дегтя: Вагнер мертв, и в байрейтском Доме торжественных представлений стали продуманно губить живое дело, созидая храм мертвых традиций. Я тоже ревностный вагнерианец, и потому нет моего почтения байрейтской режиссуре, выступающей в шкуре мертвого льва». Пение было поставлено серьезно, но «метод» Вандалера Ли был попран ужасным образом: «Байрейтские певцы интересуют меня гораздо меньше, чем можно было ожидать. Отчего так? Верно потому, что они не ошибаются. Я совершенно не знаю раздражения, столь привычного для меня в Лондоне». Как-то раз он пожаловался дирижеру «Парсифаля» Леви на бас, который партию Гурнеманца проревел, как медведь. «Леви не на шутку удивился и, полный презрения к «glatt» и «bel canto», заявил, что у певца лучший во всей Германии бас. Или, может быть, я предложу кого-нибудь достойнее на эту партию? Ну, тут уж я смело предложил даже свои услуги, ко Леви отмахнулся от меня, как от сумасшедшего».

Правоверных вагнерианцев его критика в адрес Байрейта оскорбляла, как перепалка в храме. Он успел оценить дирижерское мастерство Рихтера в «Мейстерзингерах». Когда на Байрейтских фестивалях стал входить в силу Зигфрид Вагнер, деятельность Шоу — музыкального критика уже завершилась. В 90-е годы Зигфрид приезжал в Лондон, и Шоу, напомнив всем, чей это сын, поддержал молодого дирижера. Однако. будущее принесло разочарование: «Его работа действует так угнетающе, что нет даже сил хорошенько позлиться; такое впечатление, словно какая-нибудь епархия устроила чаепитие и вас встречает помощник приходского священника, связанный родственными узами чуть не с первосвященником; он разводит руками: вам чая не осталось».

Пожалуй, не совсем верно сказать, что Шоу в Байрейте сидел «без дела». «Каторжная это работа: изо дня в день с четырех и почти до одиннадцати разбирать подробности сложно поставленного зрелища, — писал он. — А находятся люди, которые думают, что я езжу сюда отдыхать».

Во всяком случае, он любил всякое безделье занять делами. В один сентябрьский вечер 1889 года, испытывая потребность встряхнуться и побыть на воздухе, Шоу и Уильям Арчер спустились по реке до Гринвича. Там они с боем пробились на галерку театра Мортона и смотрели 789-е представление музыкальной комедии «Доротея», которая в Лондоне тех дней затмила далее очень популярные оперы Гилберта и Салливена. В спектакле был занят основной состав провинциальной труппы. Рецензия Шоу на спектакль позабавила читателей «Стар», но удовольствие было бы еще большим, знай они, что примадонна доводилась критику сестрой (это была Люси), а тенор — зятем.

«Я не сомневаюсь, что сам по себе тенор — молодой красавец, но тут у него была внешность раздобревшего херувима; было видно, что он с нетерпением ждет, когда же смерть освободит его от роли Уайльдера. У него приятный и выразительный голос, приветливость и благодушие тоже служат ему добрую службу, но душе его уже ненавистны напевы семьсот раз исполненной партии. В первом акте он попросту выбросил одну песенку. Ария «Хоть я высокого рождения», казалось, стоила ему громадного напряжения сил и воли: на последнем «соль» голос его дрожал, как при землетрясении. И все-таки, думается мне, он не был сильно огорчен, когда почтенные гринвичцы, впервые присутствовавшие на этой бойне, вызвали его «на бис»…

Гораздо легче перенесла бесчисленные повторения комическая партия (в сущности, это было антре циркового клоуна, приспособленное для лирической пьесы). В антрактах между haute ecole[61] — партиями примадонны и тенора — веселый джентльмен, наслаждаясь своей на редкость удачной шуткой, потешал зал, перевирая имя своей партнерши: вместо Присциллы у него выходила Сарсапарилла. Очень может быть, что он еще долго не заскучает, но от такого веселья его несчастных коллег одолевает совсем уже смертная тоска — с убийственной злобой встречают они все его выходки. Бог даст, этот джентльмен умрет своей смертью, но было бы неосторожно с его стороны слишком рассчитывать на это. В какой-то момент скука рождает стремление убивать.

Всех лучше сохранились женщины. Эта половина рода человеческого не нажила себе и капли совести: убивая в себе артистку, они хоть всю жизнь будут вам показывать одну и ту же Доротею, покуда ее еще принимают и регулярно платят жалованье. Наша Доротея — молодая красавица леди с незаурядной внешностью. Она отличается необычайно широким по диапазону произношением — от чистейшего английского языка Тэнбридж-Уэллса[62] (для изящной комедии) до резкого ирландского акцента (для фарса). Пела актриса без всякого напряжения и выражения, рождая тем большую скуку, ибо артистические способности явно притуплялись в самодовольном бездействии.

К концу второго акта в зал ворвалась свора собак. Надо полагать, их вела безумная надежда увидеть что-нибудь новенькое. Трудно удержаться от жалости, вспоминая, как они приуныли, разобравшись, что дают все ту же «Доротею». Куда смотрит Общество защиты животных?! Ну, нет закона, который бы оберегал мужчин и женщин от «Доротеи», — собак-то хоть надо спасти, ведь безвинно страдают.