Том 2. Вторая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я сделаю это и для себя самого.
– И для Виктора. Спасибо! – Она поцеловала его, опустив глаза и как-то странно краснея.
Соня, обиравшая сухие листья с цветов, не оборачиваясь, проговорила:
– Скажи ему от меня, чтобы он как можно чаще ходил ко мне; без особой нужды, не знаю, удобно ли мне будет самой к нему идти. Если будет необходимость, конечно, я пойду куда угодно.
– Я не ожидал этого от нее, – сказал Иосиф, когда Катя ушла.
– Чего?
– Что она будет меня посылать к нему.
– Мне вообще крайне тягостна вся эта история! – сказала, поморщась, Соня. – Еще Леля меня тревожит…
– А что с нею?
– Она совсем больна и воображает, что влюбилась в Сергея Павловича…
– Может быть, она и в самом деле влюбилась в него?
– Не думаю, но это в сущности все равно. – А он что?
– Очень трудно судить о чужих чувствах, но если б он мог, как бы кратковременно это ни было, любить ее, – Бог с ними, хотя бы для других это было несчастием.
– Для кого?
Соня молча вздохнула, продолжая обирать желтоватые сухие листья с цветков.
– Очень тяжелые времена наступили, Соня, не такою я думал новую жизнь в Петербурге!
– Ну, не раскисай, Жозеф; во всяком положении можно делать, что нужно. Я тебя не оставлю. Вероятно, необходимо для чего-нибудь пройти это время.
– Ты уже едешь? – спросил Иосиф, видя, что Соня надевает шляпу.
– Пойду к Леле; ты сегодня увидишь Виктора?
– Может быть.
– Не забудь ему передать, что я говорила.
– Ты бледна, Соня, – ты здорова?
– Конечно. Так тебе показалось.
Нездоровье жены, лежавшей с мигренью в спальне, дало возможность Иосифу без затруднений отправиться в далекий «Дунай». Взойдя по затоптанным, обледенелым ступеням во второй этаж на чистую половину, он был охвачен запахом нагорелого масла, дешевых папирос, шипеньем граммофона и нестройным гулом голосов. Он не сразу заметил среди посетителей у окна Виктора с тремя какими-то молодыми людьми, с виду приказчиками, из которых в одном он без труда узнал Кудрявцева; другие были одеты в немецкое платье, один, необыкновенно беленький, со сморщенным и помятым лицом, оказался Сенькой мануфактурщиком, другой, высокий, плотный, с широким, как солнце, лицом, большими серыми, наглыми глазами, был Александром Броскиным, теперешним хозяином Виктора. Нового гостя встретили непринужденно и радушно, очевидно предупрежденные. Мануфактурщик оканчивал свой рассказ: «…каких же вам еще, говорю, хулиганов, надобно, когда вся Ивановская в наших руках». Проходившие девки в шарфах и шляпах походя целовали белую голову рассказчика, говоря: «Сенька, Сеня, Сеничка, сметанная голова! Еще в бане давно не был, а то совсем как сметана!», и смеялись, поглядывая на Иосифа.
– Садись с нами, Линде! – сказал Броскин худому мальчику с еврейским лицом и ярким румянцем пятнами на скулах.
– Вы позволите? – спросил тот у Иосифа.
– Пожалуйста.
– Ты, Шурка, всех кавалеров на свой стол перетащишь; или гостей залучаешь по трактирам? – прокричала высокая женщина в платке, с широким, густо нарумяненным лицом, большим красным ртом и серыми, будто пьяными, томными глазами. Линде, отрекомендовавшийся типографщиком, тихо занимал Иосифа разговором, не обращая внимания на выкрики соседей. Но Броскин, не подавая виду, оказывается, внимательно следил за ходом ругательств, и, наконец, молча взяв палку с наверченной газетою, подошел к другому столу и, ударив по спине одного из мужчин, сказал: «Домой пора, господин хороший, – стерва-то давно в постель ладит». Все вскочили, и сразу ничего стало нельзя разобрать в общем шуме. Весь зал принял участие в скандале, по крайней мере, криком; женщина стояла уже держась за щеку, еще более покрасневшую, между тем как небритый толстый слуга взывал: «Господа, не скандалить, Александр Алексеевич, Ираида Дмитриевна, бросьте, нехорошо!»
– Тебе, Шурка, это так не пройдет!
– Ладно, после поговоришь; приходи завтра утром, давно бита не была!
– Зачем вы ее обижаете? – спрашивал Иосиф, меж тем как часть мужчин вступила в рукопашную. Мануфактурщик, кого-то поколотивший, притворился мертвецки пьяным, и его выносили ногами вперед, тщетно напяливая смятый котелок.
Иосиф не знал, как было поздно, когда они вышли на улицу. Давно не пивши, он был не трезв и как сквозь сон вспоминал, что они были еще где-то, что он плакал и Виктор его утешал, обнимая. Они шли под руку пешком с Виктором; Василий и Броскин следовали за ними, громко распевая, по мокрой, темной и пустой улице.
– Ты непременно приходи завтра, – не совсем твердо уговаривал Виктор. – Она не ругалась? Пустила? Или ты спросил?
– Сама послала.
– Ну, тут подвохом пахнет; да у меня есть на нее средство, чтобы унять! Мне много нужно сказать тебе, Жозеф, ты не знаешь, как я люблю тебя. И ты не думай, что я – пропавший человек. И что есть пропавший человек? А ее я усмирю!
За ними, перестав петь, уже вели разговор, как у Василия на Пасхе с Владимирской колокольни свалилась шапка, причем тот утверждал, что это случилось не с ним, а с Броскиным.
– Соня просила тебя заходить к ней.
– Зайду.
– Так тяжело, Виктор, если б ты знал!
– Ничего, Жозеф, ничего: мы не будем оставлены.
– Дай-то Бог.
– Барышня, позвольте проводить, бросьте вашего папашу; к чему такая суровость замечательная? – Это уже Василий ухищрялся за какою-то женщиной, вышедшей из калитки в сопровождении высокого старика. Она была в купеческой шубке и платке; вышедши на улицу, они перекрестились три раза и все ускоряли шаги от веселых ребят; те не переставали, тоже поспешая за ними. Наконец, старик, обернувшись, сказал тихо: «Или городового кликнуть?» Не слушая шуток, женщина тянула за рукав своего спутника, твердя: «Бросьте, дядюшка, пришли уже». Они стояли у калитки же другого, близкого к их, дома, из которой виднелись мостки и ряд деревянных домиков с лампадками в окнах, Иосиф, приостановясь, заметил бледное лицо в черном платке с будто незрящими глазами. Она, вздрогнув, прошептала прямо в его наклонившееся лицо: «Ты, Павел?» – и скрылась за захлопнутой стариком калиткой.
– Пошли долгополые гнусавить! – сказал Василий.
– Виктор, мне показалось, это была Марина.
– Какая Марина?
– Парфенова.
– Может быть: она где-то тут живет, – равнодушно отвечал тот – и заговорил о другом.
Иосиф молчал, рассеянно слушая пасынка. Дождь прошел; ветер разогнал тучи, и при тяжелых, розовеющих зарею облаках смутно блестели плоские купола Владимирской церкви и колокольни, с которой слетела на прошлой Пасхе Сенькина шапка.
IV
Тюлевые занавески скрывали противоположную стену и промозглый двор внизу. Комната была так мала, что кровать и старый комод занимали ее почти всю; при свете одной лампады тараканы медленно ползали по