Том 2. Вторая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Броскин, Александр Алексеевич?
– Он самый, – быстро ответил тот.
Екатерина Петровна сняла перчатки и пальто, которое Броскин живо повесил на вешалку, но оставила шляпу, даже не приподняв вуаль.
– Сядем, – сказала она, опускаясь на диван, – никто не войдет?
Саша, улыбнувшись, повернул ключ в дверях и, вернувшись, сел на диван же совсем близко к Екатерине Петровне.
– Вам нет надобности знать, кто я, и видеть мое лицо. Я вам скажу, чего мне от вас нужно, и уверена, что мы поймем друг друга. Дело это выгодно для обоих.
Саша молчал, глядя на гостью во все глаза. Та продолжала ровным голосом.
– То, что я скажу вам, касается не меня и не вас, но лица, к которому вы относитесь не плохо и в судьбе которого заинтересованы близкие мне люди. Я говорю о Викторе Михайловиче Озерове, которого вы знаете хорошо. Видите ли, у него есть бумага, могущие его погубить. Это не его бумаги, но лиц, не заслуживающих никакого снисхождения, ничтожных и, может быть, преступных. Они не остановятся, чтобы при случае выдать Озерова, и вообще он в их руках, благодаря этим документам.
– Отчего же он их не уничтожит, не отдаст обратно?
– Они даны ему на хранение и он не хочет казаться трусом.
– Так-с. Чего же вы от меня желаете?..
– Я бы хотела, чтобы Виктор Михайлович был в безопасности от шантажистов и, с другой стороны, от полиции.
– То есть, вы желаете, чтобы этих бумаг у него не было?
– Вот именно, вы совершенно верно угадали мою мысль.
– Я, мадам, буду просто говорить: вам хочется, чтобы я украл эти бумаги от Виктора Михайловича и передал их вам?
– Зачем так выражаться! Но в сущности, разумеется, хотелось бы, чтоб эти бумаги были у меня или, по крайней мере, я бы знала, где они находятся.
– Но они у Виктора Михайловича, вы сами сказали.
– Да, но где у него: держит ли он их при себе, или же они спрятаны где?
Саша, пытливо поглядев, промолвил:
– Это очень трудное дело, мадам.
– То есть вы хотите большую плату? Скажите начистоту, сколько?
Броскин сказал.
– Ну, послушайте, думайте о том, что вы говорите. Это неслыханная сумма. Я могла бы это узнать и помимо вас, я думала, что через вас будет легче.
Катя даже встала и стала ходить по истертому ковру.
– Что же вы рассердились, Екатерина Петровна, спрос не грех.
Дама приостановилась:
– Это вы мне говорите, откуда вы взяли вашу Екатерину Петровну?
– Зачем лукавить? Вы же маменька Виктора Михайловича?
Под вуалью незаметно было вдруг наступившей бледности Пардовой, она улыбнулась и, будто резвясь, сказала:
– Вы мне не льстите! Неужели вы меня считаете такой старой? Но успокойтесь, я вовсе не Пардова и даже не знаю ее. Меня послала к вам Софья Карловна Дрейштук; может быть, вам небезызвестно и это имя?
Саша промолчал. Екатерина Петровна снова села и, положив руку без перчатки на рукав своего собеседника, начала:
– Станем говорить серьезно. Люди, которым важно это дело, не могут вам дать требуемой вами суммы. Но мне так хочется им помочь, что я со своей стороны могла бы вам что-нибудь предложить. Ну, что-нибудь. Не деньги, конечно, откуда мне их взять. Похлопотать где-нибудь за вас, что я знаю?
Она придвинулась к нему ближе и смотрела, недвусмысленно улыбаясь. Саша глазами показал на электричество. Катя слегка кивнула головой, и через секунду было темно. Но Пардова зашептала все-таки обнимавшему ее кавалеру:
– Что вы делаете, пустите, я не за этим пришла сюда, – и не шевелилась.
Броскин молчал, тяжело дыша, так что даже Катенька оказалась словоохотливее, вставляя временами между вздохами:
– Милый Саша, милый мой.
Уже при свете, стоя у двери с папиросой в зубах, Броскин спросил, улыбаясь:
– Так вы не маменька будете Виктору Михайловичу?
Катя промолчала, поправляя шляпу перед испорченным зеркалом. Саша продолжал:
– Ведь нам-то что, маменька или не маменька, нам все одно! Счастливо, – и вышел за дверь.
VI
Через несколько дней Екатерина Петровна с таинственным посланцем получила не менее таинственную записку, состоявшую всего из трех слов: «всегда с тобою», на что ответила так же кратко: «через неделю». Но не только эти слова были одинаково понятны писавшим их, но, казалось, и чувства, одушевлявшие авторов при писании, были одни и те же, так как одинаковые улыбки людей, делающих ловкое и рискованное дело, гуляли на их широких и не глупых лицах. Ни один не считал себя обманутым, но совсем наоборот, и эта уверенность еще более роднила их.
Виктора не удивляло, что Броскин стал еще дружественнее, чаще заходил в его коридорчик, ласково обнимал, будто что нащупывая. Так как Иосиф днями сидел у пасынка, то эта ласковость распространялась и на него, хотя несколько и по-другому. Саша подолгу смотрел на гостя будто обезумевшими от пьянства глазами, не моргая, и тихо говорил что-нибудь сиплым голосом, потом вдруг, тряхнув еще не поредевшими кудрями, вставал и уходил к себе. Со стороны могли показаться достаточно странными эти три лица, соединенные чем-то: курносое, с раскосыми зелеными глазами между рыжих вихров, солнечный лик несколько застаревшего рынды и добрая, растерянная, породистая физиономия третьего. Однажды Саша сказал:
– Не можете ли, Виктор Михайлович, оказать мне небольшую услугу?
– Охотно; что именно?
– Не сходите ли вы к Зыковым посмотреть одну икону, и если хороша, выменять ее? Денег я вам дам.
Виктор, улыбнувшись, отвечал:
– Я привык вас считать рассудительным человеком, Александр Алексеевич; ну что я пойму в вашей иконе? Я знаю, что вам неудобно самим идти к Зыковым, но неужели не может сходить кто-нибудь из понимающих дело?
– Да, чтобы они высмотрели и перебили у меня покупку? Я вовсе не так лишен рассуждения, как вы полагаете. Вещь эта у них не в лавке – в лавке все дрянь, – а в доме, и я ее хорошо знаю: «Неопалимая Купина». Только дело в том, что у них два одинаковых «во имя»: восьмивершковое и шестивершковое, так вы ладьте меньшую, большей – грош цена. Для прилику все пересмотрите, торгуйтесь, не горячась, будто вам не очень нужно; сот до пяти идти можно. Вы ведь знаете? «Неопалимая» – та, что с лесенкой пишется.
– Да у нас была, у тетушки, я знаю. Хочешь, пойдем вместе? – вызвался
