Непонятный роман - Иван Валерьевич Шипнигов

вижу, тебе интересно со мной. Да и мне с тобой тоже. Какой-никакой друг должен быть, это вы с Соней точно подметили. Вот тебе твоя кола на утро. А потом я вернусь и доделаю с тобой интервью, обещаю.

– Соня доделает.

– С тобой интервью можно делать прямо во сне… Но однажды придется проснуться. Я только знаешь чего не пойму. Последний вопрос, и я еду. Почему в первом романе у тебя все разные, а во втором все одинаковые?

– Если в романах все будут разные, то романы получатся одинаковые.

– Ок… А вот еще, почему этот роман такой маленький?

– Я убрал лишние слова.

– Оок… Про что ты мне еще не рассказывал?

– Про пиццу и ниппели.

– Как они связаны?

– Сложно.

– Ооок… Про что еще?

– Про Шунту и про драники.

– Что такое Шунта?

– Потом расскажу.

– А что там произошло?

– Заблудился.

– Ооок… А про драники что?

– Я Соне сказал, что не ем их досыта, жертвую ей, и у нас из-за этого была драма.

– Ну и драмы у вас… Иван, а у тебя есть какая-то самая-самая заветная мысль Ивана, которую ты не постесняешься сказать только пьяный во сне?

– Есть.

– И какая она?

– Не помню.

– Ладно, ты же пьяный, во сне… Поеду я, прощай.

– Подожди. Вспомнил.

– Ну?

– Мне иногда кажется, что я тут у вас самый трезвый.

– Не думаю…

– Как их терпеть на трезвяк?

– Надо терпеть, они же тебя терпят… А кстати, к кому ты так часто обращаешься во множественном числе?

– К воображаемым друзьям. Я один, но их у меня много.

– Ты не один.

– Соня в пути.

– Просыпайся.

– Я сплю.

– Прощай.

– До свидания.

23:45 Время возвращаться

– Иван, я пластилин нашел, прикинь.

– Какой брусочек хорошенький! Как в детстве, с полосочками. Давай из него что-нибудь слепим.

– Я не умею лепить.

– Я тоже, но это нам не мешает. Соня любит лепить пельмешки, и я иногда соглашаюсь, хоть и совсем не умею. Давай из пластилина пельмешки слепим.

– Давай лучше поймем, мы правильно вообще идем?

– Сейчас правильно, да, в сторону дома.

– Мне кажется, тут на пару пельмешек всего. Нет смысла.

– Смысл есть, когда любишь кого-то. У нас есть две незамысловатые мысли Ивана и Сони, по одной на каждого: «Соня любит» и «Ваня будет ругаться».

– Сейчас я буду ругаться. Дай пластилин мне, а то потеряешь. Совсем с пустыми руками вернемся.

– Не, что-то еще мы найдем, я чувствую. Если делать то, что любит Соня, и не делать того, из-за чего я буду ругаться, тогда получается праздник. Мы с ней вместе стремимся к празднику. А потом понимаем, что мы и есть друг для друга праздники. Ну в смысле, она праздник для меня, а я… Я, наверное, не очень понятно рассказываю, да?

– Не очень.

– Ладно… Я зато вспомнил, где начался этот путь. В Переделкино, ночью, с палаткой. Я вышел к вам пьяный, и мы на Можайку поехали.

– Неважно. Даже я уже чувствую, что мы движемся правильно, в сторону дома. И главное, трезвые.

– И ты будешь смеяться, но кажется, я опять что-то нашел.

– Что это?

– Золотой слиток. На килограмм примерно, по ощущениям.

– И что мы с ним будем делать?

– Принесем в Москву и продадим в Сбербанк.

– Я боюсь с этим слитком в Сбербанк, нас там примут.

– За что?

– За слиток.

– Но золото же легально.

– Но мы же его в закладке нашли.

– Клад просто истлеет в земле, если ты его не найдешь. А найденный клад становится даром. А прикинь, найти все-таки куль шишек?!

– И как ты его потащишь в Москву? И так золото нести.

– Ну, не куль, а хотя бы полкуля, как моему отцу тогда в тайге насыпали.

– И что ты с ним будешь делать? Тоже в Сбербанк сдашь?

– Это на весь год запас орешков. Знаешь, я в последнее время часто как бы смотрю на нас как бы со стороны. И получается такой непонятный артхаус: двое просто идут в темноте и тишине.

– Не знаю, как слиток золота или куль шишек, но брусок пластилина мне точно поможет. Я сделаю из него беруши, чтобы не слышать больше твоих мыслей Ивана и идти уже, действительно, в тишине.

– Если бы это было так просто.

– Хорошо, только ты понесешь этот «дар».

– Конечно. И чем больше я буду дарить другим, тем богаче буду становиться сам.

– Главное, единорогов больше не встретить.

– А прикинь, встретить единорожика с матерью? Интересно, что они едят – так же, как лоси, пьют молоко?

– Золотое.

– Соня однажды сказала, что со мной она видит звезды. И я теперь вижу звезды, они проступают, и по ним мы вернемся домой. Звезды из чистого золота, видишь?

– Тихо, а то единорогов всех распугаешь.

00:00 Я коньяк (Мысли Ивана) – 3

Когда мыслей становится много, я представляю их в виде единорожиков. Так им удобнее разбегаться, но и мне так удобнее за ними смотреть. Много мелких единорогов бежит в темноте, но они светятся, и я любуюсь ими и радуюсь.

Соня подарила мне в прошлом году дискошар. Такую большую лампочку, которая крутится сплошной каруселью из света, разноцветные пятна кружатся и разбегаются по всему окружающему пространству, и достаточно просто взглянуть на эту домашнюю дискотеку из девяностых, чтобы меня унесло. Я иногда включаю ее ночью, зимой, и меня иногда уносит. Я просто сижу и любуюсь своими единорожиками, когда они разбегаются, покружив меня на прощание. Не могу посчитать, сколько их было и сколько осталось. Но они точно мои, потому что никто их больше не видит, и я с ними прощаюсь. Я постоянно с ними прощаюсь.

Я рассказывал Соне про детство, как ходил на речку и ловил маленьких разноцветных ершей, потому что больше есть было нечего, и я уже сам не знаю, кому, кого и почему тут должно стать жалко. Три года назад, когда мы с ней познакомились, я записал в записной книжке «ершики» и только сейчас кое-как понял, что это про них. Наша страсть к ласкательным суффиксам не всегда доводит нас до добра. Мы ласкаем и одушевляем практически каждое слово. У нас есть, к примеру, даже «персонажики» – это персонажи, которых особенно жалко.

Я рассказывал Соне, что с десятого по двадцатый почти никуда не ездил, потому что не знал, что это возможно. Это я очень хорошо тогда спрятался, десять лет в одном и том же настроении, и мне вообще ничего из тех лет не жалко,