Непонятный роман - Иван Валерьевич Шипнигов

и холодный. Но не морозный, как здесь. А во-вторых, мы должны были бы увидеть здесь лосей. Ну опять лицо… Мы же с Данилой когда снимали хату на Лосе летом десятого, видели лосей! Ту страшную хату на Лосе помнишь, где все время казалось, что там кто-то умер, и мы там все время бухали? Ну помнишь, когда пожары и дым? Я тогда универ закончил и не знал, что делать. Я, впрочем, и сейчас не знаю. Но тогда, когда мы уставали бухать на хате, то есть в выходные, мы выходили из дома, переходили дорогу, заходили в лес и начинали бухать там – с такой вот как раз шоколадкой, кстати, на закусь – и к нам подходили лоси! Видели настоящую лосиху с настоящим лосенком, он сосал из нее молоко! Очень трогательно было.

– Да, но к чему это?

– А здесь лосей нет.

– Правда, давай костер делать. Я вон веток наковырял.

– Давай. С жидкостью все горит. «Сжигаю, чтобы поле было чистым»…

– Хаски опять?

– Не, Скриптонит.

– А почему понятно, если Скриптонит?

– А почему мы на Лосе, если мы возле Ирбита?

– Давай скорее воду греть и доширак заваривать. Вот тебе палочка удобная.

– Вот удивительно, да, что в детстве доширак воспринимался как деликатес, как подарок, как праздник. Хотя он и сейчас так воспринимается… Из Иркутска – «из Города» – привозили. Ты палатку уже поставил! Только она тут во что-то упирается, все-таки надо было расчистить не только от снега, но и от шишек. Нет ничего неприятнее, когда шишка под палаткой… Ха. Ты будешь смеяться, но я опять нашел коньяк. Так что живем. Хоть и опять «Кокте́бель»…

– «Коктебе́ль».

– Но только этот «Коктебе́ль» уже точно надо растянуть до дома. Вот почему ты просто молча пьешь и совсем не удивляешься, что на нашем пути везде закладки с коньяком? Опять лицо… Ну да, есть чему удивляться кроме этого. Но только коньяк делим честно и пьем аккуратно! Его я не готов тебе весь отдать, как шоколадку. Хотя его я тоже перепил в свое время.

– У тебя вода закипает.

– Вот и доширак сейчас заварим. С красненькой приправой! Ты любишь с красненькой приправой? – Люблю. Все любят с красненькой приправой.

– Это потому что ты в общаге не жил. А вообще уютненько получилось, да? В палатке, с костром, с едой и даже с бухлом. Только по-прежнему у нас нет того, за чем мы шли изначально. Хотя хорошо, что пока нет. Что бы мы, снег ели? Но я верю, что и это найдем, и домой с ним вернемся.

– Иван, тебе страшно?

– Мне обычно всегда страшно. Поэтому, когда страшно по-настоящему, мне не так страшно, как остальным.

– Даже мне почему-то сейчас не очень страшно.

– Ну ты шоколадку съел, коньяка выпил, и сейчас еще доширака заточим. Слово вспомнил из детства. Даже я не откажусь от доширака. Только он сначала должен дойти. Палочки! Смотри, я придумал: палочками вот этими тоненькими можно есть доширак. Ну прямо как мы с Соней макарошки наши гречневые едим. Вроде дошел. Давай. Если бы ты спросил меня, к чему я сказал «завтрак в Ирбите»…

– А ты сказал «завтрак в Ирбите»?

– Да. Когда ты сказал, что мы возле Ирбита.

– Мы не возле Ирбита.

– Давай поедим, согреемся и потом опять продолжим искать себя. Так вот, завтрак в Ирбите… Звучит как готовое название для рассказа, да?

– Допустим.

– Мы с Соней ездили осенью в этих краях.

– В каких «этих»?

– Мы же договорились поесть, успокоиться и согреться. Ладно, не в этих. Просто: в окрестностях Екатеринбурга мы ездили.

– Ну.

– И остановились в Ирбите. Взяли в гостинице номер с завтраком. Мы по привычке из прежних времен думали, что завтрак – это когда мы идем в специальный уютный зал и сидим там за шведским завтраком до обеда. И всю «Нутеллу» из трехлитровой банки себе выдавливаем. И Соня, как всегда, говорит, что ей неловко со мной сидеть. Как, например, в Красноярске на книжной ярмарке, напомни, потом расскажу. А завтрак в Ирбите нам принесли в номер, в постель, рано. Там был чай из пакетиков, сухие булочки… Ну, в общем, не впечатлил нас тот завтрак. А сейчас у нас с тобой что-то похожее. Но тут, где мы оказались – где бы мы ни оказались – этот завтрак лучше любой трехлитровой «Нутеллы».

– Иван, а чего ты боишься?

– Что Соне будет плохо. Тогда мы вернулись в Москву из этих… из тех краев, и ей было плохо. А я испугался и не был с ней рядом. Вот этого я боюсь больше всего: что я испугаюсь и не буду с ней рядом. Потом ей опять было плохо, но я уже был рядом с ней. Мы сидели в вестибюле больницы, она, как всегда, говорила, что ей неловко со мной сидеть, и что со стороны по нам непонятно, кто к кому в больницу приехал. Мы сидели возле турникета, туда постоянно подъезжали люди на колясках, и я открывал им турникет, как бы выпускал их на свободу. Я привез ее любимые конфеты, халву в шоколаде, и подкладывал перед ней незаметно, когда она отворачивалась, а она удивлялась, что они не заканчиваются. Это было страшно, но все равно хорошо, потому что мы были вместе.

– Доедай доширак.

– Спасибо. Приедем домой, обязательно надо будет макарошки сделать. А, еще вспомнил, чего боюсь. Ты вспомнил Николаса Кейджа…

– Это ты вспомнил Николаса Кейджа.

– А я объясню, к чему я его вспомнил. Соня же киноман, а я кино не люблю. И в самом начале, когда познакомились, она спросила, какое кино я люблю, и я зачем-то назвал «Покидая Лас-Вегас». Старый, не очень понятный, бесконечно печальный фильм с ним в главной роли. Хотя я никогда не досматривал его до конца, потому что и так понимал, чем все закончится. Там алкоголик-писатель пьет с проституткой в гостинице, а потом умирает. Вот такая история. Вот чего я боюсь.

– Я бы сейчас не отказался покинуть этот Лас-Вегас.

– Мы всегда что-то покидаем. А потом мечтаем вернуться. Но вернуться нельзя.

– Не надо, сейчас мне опять станет страшно. Тем более темнеет.

– Ну как темнеет. Так и не рассветало ведь. Просто, когда смотришь на свет, тьма вокруг кажется ярче. Ну, в смысле, темнее, плотнее.

– Так, насчет света, давай веток еще накопаем. Сколько, тебе хорошая женщина по телефону сказала, надо их ждать?

– До конца суток.

– А как мы поймем, что конец суток? Ты же пауэрбанк посадил.

– Так зато я узнал,