Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - Евгений Рудашевский

По улочкам торговцы давят сок, благовониями запахи паршивые заглушить стараются. Вдоль забора мужчины сидят, работа которых – уши чистить (они соблазняли меня разнообразием приборов чистильных, но я не соблазнился). Пока чистят они клиенту ухо, рядом Rolls-Royce катится – сигналит ржавым такси, телегам, досками загруженным. Портреты Саи Бабы вывешены вблизи от статуй Шивы, Иисуса, Будды. Капища зороастрийские, мечети, церкви… Центр Бомбея поднимается дворцами, храмами европейскими; и так они мощны, что слышишь отзвуки старой Праги. Лучшему из дворцов этих ждёшь историю королевскую; он вокзалом оказывается… Эклектика эта шумом неустанным и запахами противоречивыми укреплена. Гудят машины, вертолёты, самолёты. Пахнет мылом, табаком, туалетом, благовоньями, деревом, сыростью, духами; выпахивает из магазинов холод кондиционера, но продолжаешь ты по́том омываться при солнце настойчивом. Бегут к тебе нищие – монету спросить, таксисты – направление подсказать; индийцы простые подходят, чтобы сфотографироваться с тобой, продавцы – товар свой предложить, даже если торгуют они чайниками и сковородками (к чему скарб такой туристу?) Чтобы не увязнуть в жизни этой, идти нужно быстро, отвечать резко или вовсе молчать, а когда нищенка дорогу телом своим преградит – не медля толкнуть её прочь (если только нет брезгливости от её одежды). Так прогулка всякая в темпе хорошем получается. Для отдыха – в кафе можно нырнуть.

В одном из случайных ресторанчиков съели мы недурно испечённого цыплёнка. Вслед цыплёнку принесли нам зёрна аниса с сахарком – для освежения рта. Кроме того, принесли в пиале воду тёплую с долькой лимона. Угадали мы напитку этому назначение – тоже освежающее. Подавили лимон вилкой; испили воды, но от дальнейших глотков остановлены были криком официанта, бросившегося к нам – объяснять, что в пиале этой руки нужно освежать, не рот…

Сегодня в 21:30 отбывает наш поезд в Амрицар. В билетах RAC, купленных в Порте Блэр, не указаны ни место, ни вагон. Опасаясь назначения неудачного, по которому пришлось бы нам с Олей в разных концах поезда ехать, должны мы были дважды на вокзал зайти. Для заблаговременности посетили кассы вчера вечером – узнали, что места ещё не подтверждены. «Приходите утром». Сегодня встали мы в то же окошко, когда полдень едва укрепил над городом солнце. В этот раз сказали нам, что места подтверждены будут лишь за час до отправления – на вокзале вывесят списки, в которых нужно будет имя своё найти…

Глядя на привокзальных нищих, вспомнил я прочитанную на днях басню индийскую. В ней одна из птиц показала своенравие – не захотела следовать за товарками на юг, пренебрегла холодом близящимся, осталась на севере. Объявила особенность свою, по которой не пристало ей жить в стае. Когда же ветер разнёс по округе первые заморозки, схолодилось тельце бойкой птички; пришлось ей своенравие оставить – лететь на юг; не прошло и часу, как обледенели её крылья; птичка обессилела, отяжелела и, последним взмахом волю свою окончив, упала; в падении этом с жизнью простилась, грубости себе произнесла о том, что стаю покинула по глупым мыслям… Не разбилась птичка – на траву слегла, однако, обездвиженная, была готова к смерти холодной. В довершение несчастий всех проходящая корова уронила на птичку лепёшку густую навоза. Судьба жестока; объявившему вольность унижением отвечает, погибелью… Однако лепёшка коровья горячей оказалась, и птичка отогрелась вскоре; затем вовсе приободрилась. Радостно ей было в жизнь уверовать вновь; по радости такой щебетать она задумала громко. Обещала товарок дождаться, никогда не покидать их. Услышал щебет деревенский кот; долго ходил он по траве – выискивал того, кто голосом столь радостным поёт. Разглядел наконец в коровьей лепёшке птичку; кинулся к ней; съел – даже не обмазав мордочку в крови. Не стало птички… Диковинная басня. Ещё более диковинной (но вполне индийской) получилась от неё мораль. Первое – если очутился телом всем в фекалиях, то, быть может, не так это плохо. Второе – упав в кучу, лежи молча, не дёргайся, а то будет хуже.

…

Через полчаса выходить нам к вокзалу; он – в пятнадцати минутах спокойного хода. Нужно собираться, так что слова последние о Бомбее (среди них – о том, как бросают здесь стервятникам умерших зароастрийцев) запишу я в поезде. Замечу только, что здоровье моё окрепло окончательно, ум успокоился; подозреваю, однако, что в минуты слабости, быть может, долго ещё слышать буду во рту привкус того чая.

17.08. Golden Temple Exp

(Туалеты в поездах индийских представлены в двух видах – «западный стиль» (унитаз) и «стиль индийский» (дырка в полу). К каждой двери вытягивается отдельная очередь.)

С вокзала видели мы салют, но был он не к радости. Нашли в списках длинных, свежевывешенных имена свои. Ждали худшего в распределении по вагонам разным, но худшее в том оказалось, что при вагоне одном и место нам выпало одно. Пошёл я жаловаться в комнату, где распределением мест занимаются. Там уверили меня, что это условность, что проводник будет людей в поезде перетасовывать и выпадут нам два по билету обещанных места.

Перрон чист оказался, но крысы бегали здесь так же резво, как и в прочих городах. Там, где остановиться должны были вагоны третьего класса, витиеватой очередью сидели мужчины – гуськом, под надзором полицейских.

К Оле подошла индианка; пёстрое сари, свежее бинди, гладко сшитые сандалии; на руках – девочка (два или три года). Индианка заговорила о чём-то на наречии своём; Оля пожала плечами – показала, что не понимает. Наконец от жестов поняли мы, что женщина просит благословения для дочери. Оля усмехнулась. Руками показала отказ. «Нет». Индианка обиделась…

Толкотню несметную обнаружив в вагоне нашем, заподозрили мы, что не дождаться нам места дополнительного. В подозрениях этих мы правы оказались, но и одну койку на двоих вскоре почесть должны были благом.

Место у нас боковое, нижнее – тесное; спорить о дополнительном соседстве невозможно (физически здесь некуда усесться третьему пассажиру). В купе напротив нас шум был из-за шести мест, отданных на раздел одиннадцати пассажирам. Индусы противостояли мусульманам. От мусульман стояло две семьи, и обе женщины зачехлёнными оказались в ткань сплошную – не получалось разглядеть ни кожи, ни волос. У мужей их глаза были тушью подведены до образа египетского, чарующего. Индусы попались одетые в брюки простые, курты.

Спор весёлым казался, наблюдали мы его в спокойствии; но вскоре явился на место наше третий пассажир. Чу́дно, не правда ли, две ночи спать втроём на кушетке, где мне одному-то лежать тесно (170 сантиметров на 50)?! Теперь спор звучал и от нашего места. Решено было ждать проводника (от него мы не хотели новой койки, но мечтали сохранить независимость для той, что уже заняли).

Среди спорщиков купейных девочка была мусульманская – лет пяти. В возрасте своём наслаждалась она естественностью – платьицем цветастым, голыми ручками, ножками, головкой. Сколько лет пройдёт, прежде чем задрапируют её в черноту, а заодно мужа назначат?

Шум был по всему вагону. И думать мы не хотели о том, что устроилось сейчас в третьем классе.

Ожидая проводника, шутки мы о поездах индийских выдумывали; лучшей из них было этимологию sleeper-класса от глагола «слипаться» произвести. Вспоминали Кима, который, оказавшись на уютной кровати первого класса, признал поездку скучной: «Ким закурил крепкую сигаретку, он позаботился купить запас их на базаре, и лёг подумать. Путешествие в одиночку сильно отличалось от весёлой поездки на юг с ламой в третьем классе. “Путешествие доставляет мало удовольствия сахибам [вынужденным ехать в комфорте]”, – размышлял он» {60} .

Жизнь вагонная пестрела. Чего здесь не увидишь! Торговцы слепые ходили – цепями, замка́ми торговали. Нищие культи показывали для подаяний. Святые люди колокольчиками, к палке привязанными, гремели. Сикхи [42] с бородами, скрученными в жгут и под чалму заткнутыми, прогуливались, напевали едва различимые мелодии. Торговцы штатные (в костюмах коричневых) перекрикивали друг друга, омлет, воду, орешки предлагали, и самым громким из них был тот, кто моторным голосом тараторил неизбывное: «Чай-чай-чай-чай-ча-а-а-а-й». Все они с коробками, с чайниками, с канистрами протискивались между пассажиров (которые сейчас ворочали взятый в дорогу груз – тюки, мешки, контейнеры). Останови одного – он руками насыплет тебе в кулёк попкорна. Другого – он насадит на палочку (от куста выдранную) мороженое из колбы железной. Но венцом всему трансвеститы святые были. Мужчины (двое) те́ла большого, индийцам несвойственного, с лицами широкими, рябыми, в сари выряженные, собирали ото всех по десять рупий, а взамен благословение давали. Мусульманин – из тех, что спорил в купе напротив – дочь свою подставил; трансвестит девочке ко лбу десятку прислонил и несколько секунд молитву (или заклинение) бормотал. О чём мог он молиться? О том лишь, чтобы девочке этой ума нашлось в жизнь такую же скверную не обрушиться? Нас увидев, трансвестит один воскликнул: «Oh, my god! Hello-o-o!» Я взгляда к ним не поднял – небрежение показал. Как ни странно, домогательств не случилось. Вслед мужчинам в сари шли нищие безрукие, торговцы крупами, шоколадками, орешками; полицейские, сикхи, мусульмане, индусы; джинсы, дхоти, брюки, шельвары, курты, рубашки, сари, камизы… Пахло попкорном, рисом, туалетом, по́том. А в окно бесстекольное ветер залетал. Недоставало здесь только проповедников различных, которым по всему полуострову свобода устроена безграничная [43] .