Стоять в огне - Богдан Сушинский

Андрей понятия не имел, где находится это село, но расспрашивать у Марии уже не было времени. В отряде о нем тоже почему-то никто ничего толком не знал. Одни говорили, километров за сорок, другие – за шестьдесят. Впрочем, где бы эта Гайдуковка ни находилась, он найдет ее.

Почти год Мария прожила в соседней области, и Громов ничего не знал о ней. Но весной, раздобыв у местного старосты справку, удостоверявшую, что владелица ее – благонадежная сельская учительница Ольга Подолянская, Мария переехала в Квасное. Работать в школу она, однако, не пошла, сразу же устроилась санитаркой в больнице. Находиться в этих краях для нее было очень рискованно. Тем не менее Кристич решилась на это.

С той поры она не раз передавала через Роденюка в отряд бинты и медикаменты, но Беркут сумел повидаться с ней только четырежды. Четыре вечера – вот все, что было отпущено им судьбой. Увидеться с ней в пятый раз помешало ранение. А ведь за день до этого идиотского случая он договорился с Долватом (в лагере все знали, что Долват взялся обучать Беркута верховой езде, но никто не догадывался, что обучение это уже дважды проходило в ночных скачках к Квасному) провести еще одни «кавалерийские маневры».

В Квасном, как и во всем районе, администрация была румынской, не признававшая немецкую строгость оккупационного режима; может быть, поэтому ни у старосты, ни у местных полицаев само появление Ольги Подолянской и тем более – документы ее особых вопросов поначалу не вызвали. Однако не прошло и трех месяцев, как Мария поняла, что ее в чем-то подозревают и что началась слежка. Она сразу же передала через старика-связного записку, в которой попросилась в лес, но Громов снова, уже в который раз, решил не связывать ее судьбу с отрядом.

Все время Андрей жил в предчувствии беды, предчувствии последнего боя, и ему казалось, что, позволив Марии прийти в отряд, он снова заставит ее смертельно рисковать. Лейтенант все еще не мог простить себе, что вовремя не вывел Марию из дота. Но теперь он твердо сказал себе, что, если не погибнет в завтрашнем бою, обязательно разыщет ее и приведет в лес. А что, если это и есть тот единственный способ спасти Кристич, сберечь ее, помочь ей дождаться прихода наших войск?

– Товарищ командир, отряд построен, – почти по-армейски доложил Отаманчук.

Громов с сожалением посмотрел на исписанный лист бумаги. Как много он хотел сказать в этом письме Марии! А какими скупыми получились написанные им строчки… Но даже этими скупыми заскорузлыми фразами закончить письмо он все же не успел.

– Понял, командир, – попятился к выходу комиссар. – Минут десять у нас еще найдется. Я сам поговорю с бойцами.

40

Когда дежуривший у телефона роттенфюрер вышел из башни, он увидел, что Штубер сидит на камне лицом к стене и, обхватив голову руками, бездумно всматривается в почерневшие камни.

– Господин гауптштурмфюрер!..

– Пшел вон!

– Вас просит к телефону господин Ранке, – все же решился доложить роттенфюрер.

«Ранке?! – сразу же насторожился Штубер. – Если Ранке, это уже любопытно…»

После того как две недели назад партизаны наполовину уничтожили, наполовину развеяли по лесу второй подсадной отряд, Ранке ни разу не позвонил ему. И вообще о Штубере словно забыли. Казалось, он уже никому не нужен был ни в абвере, ни в гестапо, ни даже в сигуранце.

Вот уже две недели, подчиняясь неизвестно кем организованному заговору молчания, никто не передавал в крепость сводок чрезвычайных происшествий в районе, никто не обращался к нему за помощью. Он просто-напросто перестал кого-либо интересовать. Точно так же, как самого Штубера перестали интересовать чудом уцелевшие пятнадцать «рыцарей», которые еще числились в составе его группы. Предоставленные самим себе, они слонялись по крепости, не решаясь без крайней нужды выходить за ее ворота и не подчиняясь даже ускользнувшему от партизан фельдфебелю Зебольду, которого еще недавно побаивались пуще самого Штубера.

Подходить к телефону ему не хотелось. Однако времена, когда он мог послать подполковника к черту, видимо, прошли.

– Поступил приказ из Берлина, – начал Ранке без какого-либо вступления. – Вам предписано отбыть в Краков. Очевидно, для объяснений.

– Там указано, что именно для объяснений?

– Или для вручения Железного креста. За особые заслуги в борьбе с партизанами. Я обстоятельно ответил на ваш вопрос, гауптштурмфюрер?

«Паскуда! – выругался про себя Штубер. – Как он смеет?! Впрочем… Неужели действительно… для объяснений?»

– Что в таком случае будет с группой, господин подполковник?

– А что, разве она еще существует?

– Пока существует хотя бы один ее солдат.

– Теоретически – да.

– Но приказа о ее ликвидации не было. Мы пополнимся людьми, подучим их… – уже по-настоящему занервничал Штубер. Он понимал, что в ситуации, которая сложилась вокруг его группы, многое будет зависеть от мнения о ней шефов местного абвера и гестапо. – Иначе вам придется остаться наедине с партизанами, имея под рукой только продажных полицаев да случайно подвернувшихся тыловиков.

– А меня не покидает ощущение, что именно полицаями да тыловиками мы все это время и обладали – судя по эффективности подавления партизанского движения. Впрочем, если на то будет воля командования…

Эту последнюю фразу о воле командования Штубер сразу же воспринял как своеобразный жест примирения. Обострять отношения с подполковником как раз сейчас, когда похвастать ему действительно нечем, Штуберу не хотелось. Не время.

И гауптштурмфюрер оказался прав: паузу Ранке использовал для того, чтобы разрядить обстановку и сменить тон. Несмотря на неудачи Штубера, у него все еще были основания опасаться этого человека. Особенно теперь, когда командира группы «Рыцари Черного леса» вызывали в столицу. Как-никак, отец Вилли принадлежал к когорте старого великопрусского генералитета.

– Но есть выход, – неожиданно проговорил он.

– Что вы имеете в виду?

– Лишь уважая ваше мужество, гауптштурмфюрер, даю вам последний шанс для того, чтобы хоть как-то поднять свой авторитет. – Штубер раздраженно посопел в трубку, однако возразить ему было нечего. – Только что меня уведомили, что в лесу, в районе скалистого плато Чертовы камни, окружена группа партизан. Командир батальона передал по рации, что полицаи узнали среди них вашего давнего знакомого – Беркута. Конечно, теперь с ним вполне могут справиться и без вас. Но с моей стороны было бы неблагородно не дать вам возможности пленить главаря партизан и доставить его в гестапо. Лично… доставить в гестапо.

– Действительно благородно, – оскорбленно признал Штубер.

– Что бы потом ни говорили о ваших способностях как командира группы особого назначения, никто уже не посмеет не считаться с этим фактом.

Ранке вновь красноречиво помолчал, давая Штуберу возможность оценить степень его рыцарства. И Штубер скрепя сердце оценил его. В конце концов, Ранке мог и сам выехать в лес, живым или мертвым доставить Беркута в город. И предстать героем.

– Пять минут вам, гауптштурмфюрер, на то, чтобы вы собрали жалкие остатки своего воинства и отбыли в лес. Я приказал командиру батальона не торопиться. Но учтите: брать Беркута придется живым. Можете считать, что я загорелся той же страстью общения с бывшими командирами-комиссарами, что и вы, – раздался в трубке туберкулезный смешок начальника отделения абвера. – Надеюсь, потом, когда все грозы над вашей головой отшумят, вы вспомните и о том, что где-то в Подольске прозябает ваш спаситель подполковник Ранке, – вдруг совершенно иным, рассудительным голосом закончил подполковник, и, не прощаясь, повесил трубку.

Никогда еще в своей жизни Штубер не испытывал большего унижения, чем при разговоре с этим паршивым абверовцем. У него вдруг появилось дикое желание выхватить пистолет и разрядить его прямо в телефонный аппарат. Штубер даже инстинктивно потянулся к кобуре, но вместо этого холодно приказал:

– Роттенфюрер, поднять группу! Обе машины – к воротам! В крепости остается один часовой. Остальные – в машины!

Живым он им Беркута, конечно, не привезет. Там же, в лесу, прикажет снять с него шкуру. И приказ будет выполнен. Уезжая отсюда, он увезет скальп этого варвара и повесит его на воротах своего родового замка.

– Вас не гложет предчувствие, мой фельдфебель? – спросил он, подходя к кабине своей фюрер-пропаганд-машинен.

– Они уже давно перестали посещать меня, господин гауптштурмфюрер, – мрачно ответил Зебольд, готовясь втиснуться в кабину грузовика. – Последнее предчувствие появилось у меня в тот день, когда вы представили меня к присвоению офицерского звания.

Это была дешевая месть. Зебольд понимал: не гауптштурмфюрер виновен в том, что это его представление затерялось где-то в лабиринтах военного ведомства.

– Не пытайтесь испортить мне настроение, мой фельдфебель.