Стоять в огне - Богдан Сушинский

– Литвак! – негромко позвал он, вспомнив, что где-то там, на вершине, все еще лежит его раненый боец. – Литвак!

Наверное, нужно было крикнуть погромче, однако он боялся выдать себя. Да и Литвак, если бы он еще был жив, очевидно, дал бы знать о себе. Хотя бы выстрелом.

Громов положил автомат на колени и привалился спиной к влажному камню, с которого начиналась тропинка, ведущая наверх. Он вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным. Никогда еще так явственно и так остро не ощущал он страха перед смертью. Жалость к себе… Слезы на щеках. Все это и есть страх. Мерзкий, постыдный и в то же время обычный, человеческий… Сколько раз он морально готовился к тому, чтобы достойно встретить свой смертный час! Сколько раз призывал к этому других! Но, оказалось, к стоическому, спартанскому восприятию смерти так и не готов.

– Рус, Беркут, сдавайся!

«Нет, это не его голос, не Штубера, – первое, что подумал Громов, услышав крик немецкого офицера. – Не появился. Не снизошел».

– Мы даваль тебе десять минут на размышлений! Потом страшный смерть!

– Эй, гнида партизанская! Все равно тебе капут!

– Что вы разорались, сволочи? – зло проворчал Громов, чувствуя, как на смену страху постепенно приходит холодная, рассудительная злость солдата, которому еще предстоит дать бой, пусть даже последний, и который еще способен на это. – Что вы… как воронье над могилой? Я нужен вам живым? Так идите… Вот я. Весь тут, перед вами…

В ложбине, чуть правее его укрытия, скопилось человек двенадцать. Именно оттуда кричал и немецкий офицер.

Беркут прикинул расстояние, выдернул чеку, отсчитал ровно столько, чтобы при броске граната взорвалась в воздухе (тогда поражаемость осколками увеличивается вдвое – это он помнил), и, опершись левой рукой о камень, метнул ее.

«А дальше бой покажет», – сказал он себе, переждав взрыв и берясь за пулемет. «Во спасение души, – вспомнилась любимая присказка Крамарчука. – Во спасение души, сержант, и все вы, остающиеся… Довоюйте за меня, кому это суждено…»

44

Отбив последней пулеметной лентой атаку немцев и расшвыряв гранатой прорвавшихся к уступу полицаев, Громов устремился по неглубокой расщелине наверх – к скалистой гряде лесного подольского плато, с которого начинались Медоборы[3].

Прорваться! Во что бы то ни стало прорваться к гребню, за которым должна быть долина с пещерой!… За которым должно быть спасение… Тем более что карателей, оказавшихся на гряде в начале боя, они смели. Другое дело, что, возможно, немцы уже оцепили все плато. Тогда действительно придется туго. Однако на кряже они больше не показывались, а значит, все еще есть надежда…

Впрочем, иного пути у него все равно нет. Только к вершине этой странной, похожей на развалины крепости, гряды, только к вершине…

Все способствовало ему сейчас: сгущающиеся, замешанные на голубом лесном тумане сумерки, дым догорающего дуба, клубы которого проплывали как раз над расщелиной… А главное – там, наверху, неожиданно ожил автомат. Всего три короткие очереди по два-три патрона. Но они отстучали именно тогда, когда рассеянные по каменистой ложбине полицаи и немцы снова попытались подняться в атаку, и заставили врага замешкаться в попытке выяснить, кто стреляет, откуда взялось это неожиданное подкрепление? Неужели Беркут сам успел оказаться на вершине? Но каким образом? Единственную петляющую по уступу звериную тропу они видят и контролируют.

– Литвак, слышь, Литвак? Продержись еще несколько минут. – Автомат умолк так же неожиданно, как и заговорил, но, взбираясь наверх, Громов еще долго звал и подбадривал своего бойца. – Продержись, Федор. Я сейчас, продержись…

Он уже был на полпути к вершине, когда с гребня вдруг донесся крик-стон раненого человека, а вслед за ним – выстрел.

…И крики, теперь уже оттуда, снизу, на русском и немецком…

«Неужели немцы?! Нашли тропу, взошли на вершину и добили Литвака? Раненого?..»

Чем выше он вскарабкивался, тем легче становился подъем, потому что расщелина постепенно переходила в пологую ложбинку, и лишь у самого гребня ему еще придется преодолеть небольшой, едва выделяющийся карниз. Но он его преодолеет. Он возьмет этот дьявольский выступ, если только кто-нибудь из полицаев не снимет его винтовочным выстрелом. Ибо там, у этого проклятого карниза, он на какое-то время откроется им. Непременно откроется. Ах да… Что это за выстрелы? Там, наверху?

Громов хорошо запомнил, что крик прозвучал чуть раньше выстрела. Сначала резкий, отчаянный крик человека, увидевшего перед собой собственную смерть, а уж потом – винтовочный выстрел. Но горное эхо свело их вместе и, многократно усилив, понесло над горным плато, над Медоборами, над вершинами сосен.

Первым желанием Громова было броситься вперед, под защиту карниза, но он чуточку замешкался и выиграл именно ту минуту, которая понадобилась стрелявшему полицаю, чтобы ступить на боковую площадку, куда выходила тропинка. Видимо, полицай был уверен, что оттуда он сможет взять Беркута на прицел, отрезав ему последний путь к отступлению. Но просчитался. А еще эта минута позволила Андрею уловить присутствие на вершине другого человека. Поэтому, скосив очередью того, что появился на площадке, лейтенант сразу же бросился к карнизу, залег под ним, замер.

На какое-то время замер и тот, на вершине. Но потом начал осторожно подползать к кромке перевала. Ближе, ближе… Сорвался камешек… Струйка песка… Наконец прямо над головой лейтенанта осторожно выдвинулся ствол винтовки. Громов выждал еще несколько секунд, а как только ствол начал опускаться вниз, захватил его левой рукой, рванул на себя и, подпрыгнув, вцепился правой в волосы на затылке полицая.

Какое-то время полицай еще упирался, еще удерживался на вершине, но, отпустив ствол, Громов освободившейся левой вцепился ему в плечо и еще раз рванул с такой силой, что полицай обрушился на него и, больно ударив сапогами в грудь, слетел на выступ, находившийся чуть ниже того места, где стоял Андрей. Однако закрепиться там Громов ему не дал. Стоило полицаю чуть приподнять голову, как он коротким резким ударом ноги в горло сбил его оттуда в овраг.

Помня, что на гребне свои, каратели прекратили огонь, а увидев падающего человека, не сразу поняли, что там, у вершины, произошло. Этой заминкой они и подарили Громову еще несколько минут. Взобравшись на гребень, он прежде всего подполз к Литваку. Тот лежал на спине. Руки его были прижаты к груди, и лейтенант сразу обратил внимание, что правая ладонь его прострелена. Очевидно, в последнее мгновение он прикрылся ею от пули.

«И умер по-детски, – почему-то подумал Громов, подбирая автомат Федора. – Однажды я спас его от смерти, к которой сам же и приговорил его. Тогда это было в моих силах. Второй раз спасти не сумел. Не хватило нескольких минут. Жаль парня».

Громов понимал, что он тоже сейчас на волоске от смерти. Но старался не нервничать, не суетиться. В критические минуты боя он умел как бы замедлить ход своих рассуждений, добиваясь той четкости и логичности, на которые способен только очень опытный хладнокровный фронтовой офицер.

Тропинка обрывалась на крутом уступе. Дальше серела размытая ливнями осыпь, ведущая в замкнутую, увенчанную каменистыми холмами долину. Спустившись в нее, Громов увидел слева от себя поросший кустарником овраг, в конце которого открывалось болото, а справа, в тупике между двумя скалами, чернела пещера – очевидно, та самая, о которой ему говорил партизан-проводник из отряда Иванюка.

Немного поколебавшись, Андрей в конце концов не решился свернуть ни к одному из этих спасительных прибежищ, хорошо понимая, что пещеру немцы и полицаи сразу же блокируют, а болото прочешут. Да и неизвестно, далеко ли по нему уйдешь.

Забросив оба автомата – свой и Литвака – за спину, Громов по крутому, но помеченному многими уступами-шипами склону взобрался на седловину недалеко от пещеры, пробежал ее, однако на гребне вынужден был залечь. Там, в долине, уже были немцы. Громов попытался пересчитать их: около двадцати. Растянувшись цепочкой, они осматривали ущелье – выискивали путь, по которому можно было преодолеть крутой, местами почти отвесный, склон возникшей перед ними каменной чаши. Понимая, что здесь не прорваться, лейтенант отполз назад, к стене, по которой только что взобрался, но по ту сторону чаши, на седловине, тоже увидел фигуры преследователей.

«А ведь пещера давала хоть какой-то шанс, – со щемящей тоской подумал он, понимая, что через несколько минут снова придется принимать бой. – Призрачный, но шанс… На мучительную смерть от голода и жажды?» – скептически добавил он, пробираясь по каменистой ложбине в сторону болота.

Пробуя спуститься по нависшему над болотом склону, лейтенант сполз на несколько метров вниз и вдруг увидел, что дальше – отвесная скала, под которой в сумерках уже едва различалась испещренная болотными островками речушка.