Грозное лето - Михаил Соколов

Бугров смутился и ответил:

— Встречались в Петербурге. На балах в Смольненском институте, там он меня однажды вызвал, но я выстрелил в воздух, а он промазал. Однако я не мог и предполагать, что этот отчаянный кавалерист способен стать еще и провокатором. Зря я выстрелил в воздух тогда. И все равно едва не попал в Кушку, да в последнюю минуту был послан к Ренненкампфу и вот воюю под вашим началом… А где Кулябко служит?

— В ставке главнокомандующего фронтом служит. Вчера был на нашем фронте, смотрел, как мы сражались под Сталюпененом.

— Жаль, что я не видел его. И не знал, что он мог советовать подобное. Вызвал бы и пристрелил бы.

— И попали бы под суд… Я не заинтересован в этом. Вы — отменный артиллерист, а для меня этого вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на все житейское или какое там еще… Будьте осторожны. Поле брани — это не студенческая аудитория, где можно изрекать всякие благоглупости. На поле брани можно получить и пулю в спину. От своих же. Кулябок… Так-то, Николай Бугров, с вашего позволения. А теперь — желаю вам новых доблестных успехов на поле брани, — заключил генерал Адариди и встал с лафета орудия, на котором сидел.

Бугров посмотрел на него исподлобья, чтобы он этого не заметил, и подумал: что это — мягкое осуждение? предупреждение? приказ на будущее? И хотел поблагодарить:

— Позвольте выразить вам, ваше превосходительство…

Генерал Адариди прервал его:

— Не следует благодарить меня, штабс-капитан. Следует остерегаться нехороших людей.

Он был до того уставшим, что почернел совершенно, и лишь острый нос его выглядел браво и строго да темные глаза горели, будто он был еще в бою, и выдавали неугасшую напряженность и радостное сознание исполненного долга начальника единственной дивизии первой армии, которая устояла перед натиском противника, хотя накануне понесла тяжелые потери, и вот обратила в бегство пять его полков.

Бугров подумал: такого командира надлежало бы славить, как героя сражения при Гумбинене, о стойкость дивизии которого разбились все попытки семнадцатого корпуса противника добиться успеха и он вынужден был покинуть поле боя поистине в животном страхе.

А этого человека даже никто из начальства не поблагодарил за доблестное командование войсками и истинное геройство в борьбе с противником, вооруженным до зубов тяжелой артиллерией. Впрочем, начальство вряд ли и знает об этом, ибо командующего армией так никто в местах сражений и не видел. «А жаль», — подумал Бугров, когда генерал Адариди уехал.

И надо же было судьбе вдруг отвернуться от Бугрова, чтобы грянула беда: не успел автомобиль с генералом АдариДи скрыться в дорожной пыли и не успел Бугров осмотреть трофейные орудия и прикинуть, как их лучше использовать, совершенно новенькие и еще заряженные, но так и не выстрелившие, как легкий толчок в правую руку прервал его занятия, а в следующую секунду из-под белого кителя его потекла кровь и часто-часто закапала на черную траву.

Бугров даже не поверил, что это — ранение, так как вблизи на целые версты не было видно ни одного немецкого солдата и не слышно было никаких выстрелов, но друзья его сказали:

— Из той вон халупы стреляли. Ландверисты, надо полагать.

Бугров посмотрел вдаль, на приземистую красную черепичную крышу не то дома, не то сарая, в окружении высоких деревьев, и почувствовал резкую боль в правой руке и во всем теле…

В это время прискакал на вороном трофейном коне Максим Свешников из сороковой дивизии и еще издали восторженно крикнул:

— Браво двадцать седьмой и ее пушкарям!. Тридцать шестая дивизия Макензена разгромлена! — И, увидев, что Бугров ранен, спрыгнул на землю, подбежал к нему и в отчаянии произнес: — Эх! Как же это, Коля, милый?

Дым сражения уже рассеялся, и уже прилетели какие-то отчаянные пичуги и зазвенели, засвиристели и наполнили все окрест веселым птичьим гомоном, как будто здесь отродясь ничего и не было. Но всюду лежали горы орудийных патронов, и трупы, трупы серых солдат, и стоны раненых напоминали, что здесь была, что здесь идет война…

В штабе второй армии, в Остроденке, узнали об этом сражении лишь на второй день, от петербургских газетчиков, кочевавших по фронтам непостижимыми способами и приваливших теперь в Остроленку целым корпусом, кстати, во главе с Гучковым, в надежде, что командующий даст интервью о своих планах наступления второй армии на Берлин, в связи с разгромом трех корпусов противника армией Ренненкампфа.

Но Самсонов лишь выслушал их рассказ о событиях на фронте первой армии и ничего не сказал о своих планах, а приказал телефонистам вызвать к аппарату начальника штаба фронта, генерала Орановского, и теперь вышагивал, ожидая, из угла в угол своего неказистого кабинета.

И думал: если отступление восьмой армии противника соответствует действительности и если первая армия преследует его, куда было бы лучше направить вторую армию не на север, строго по меридиану Кенигсберга, во фланг восьмой армии Притвица, как то предусмотрено первоначальным планом штабов фронта и ставки верховного, и, вполне возможно, ударить в пустое место, или отойти от этого плана, немного уклониться влево, северо-западнее, и ударить в глубокий тыл восьмой армии, например, на Алленштейн — Остероде, чтобы отрезать ей пути отхода на запад. Или совместно с кавалерией хана Нахичеванского, который может выйти к Алленштейну в ближайшие же дни, окружить отступающих и пленить их… На войне нет ничего раз и навсегда данного, все долженствует неустанно проверять, уточнять, видоизменять в соответствии с изменяющейся обстановкой и действиями противника. Неужели обе ставки не поймут, что в новых условиях план наступления в Восточной Пруссии уже изменили фактические события, действительность, новое положение сторон и новое соотношение сил? И еще немаловажный фактор: базирование второй армии на единственную в районе ее действий железную дорогу Ново-Георгиевск — Млава позволит быстрее подвести к фронту подкрепления, припасы боевые и продовольственные, равно как и фуражные, ибо их уже сейчас в армии почти нет, так как обозы страшно отстают…

Тут мысли его прервал вошедший адъютант:

— Ваше превосходительство, на проводе — ставка. Но у аппарата — Крылов, секретарь начальника штаба. Начальник штаба находится у главнокомандующего.

Самсонов взял трубку, лежавшую в желтом деревянном ящике, спросил:

— Кто у аппарата? Я такого не знаю. Говорит Самсонов. Прошу к аппарату генерала Орановского… Вызовите его из кабинета главнокомандующего. Срочно, говорю вам, — повысил он голос. — И как вы смеете подобным образом разговаривать с командующим армией? Что у вас за порядки? Вот так-то лучше…

Самсонов стал ждать Орановского, а Постовский топтался возле его маленького, старомодного письменного стола на пузатых ножках и не знал, что лучше сделать: уйти, чтоб не быть свидетелем конечно же сильного разговора командующего с начальником штаба фронта, или остаться, — быть может, потребуется какая-либо справка?

И остался — любопытство одолело, хотя дел было в канцелярии начальника штаба — невпроворот и его уже несколько раз тихонько старались вызволить из кабинета командующего штабные офицеры, заглядывавшие в приоткрытую дверь.

— Генерал Орановский, здравствуйте. Я никаких крыловых не знаю и знать не желаю… Любопытства ради? Слишком любопытных к военным документам расстреливают… Что? Никакой крайне нерешительной диспозиции у меня нет. И я ответил вам лично: кажущаяся медлительность в продвижении второй армии вызывалась большим утомлением войск, необходимостью подтянуть отставшие дивизии первого, шестого и особенно двадцать третьего корпусов, неустройством хлебоснабжения, отсутствием овса. Мой номер шесть тысяч двести девяносто пять не получили? Значит, у вас где-то действуют слишком любопытные и копируют наши телеграммы. Ничего, не стесняйтесь называть вещи своими именами, генерал Орановский… Прошу теперь выслушать меня. Знаю от петербургских газетчиков, кои только что были у меня. Поздравляю штаб и первую армию с победой… Спасибо, с вашей помощью будем стараться. Вашу телеграмму? Не получал. А что там? А зачем я буду поворачивать центральные корпуса на северо-восток, если противник ушел оттуда? Если генерал Ренненкампф преследует, кого же я смогу перехватить, позволительно спросить? Пустое место?

Орановский, видимо, что-то цитировал, и Самсонов все более хмурил темные брови. И по тому, что лицо его покраснело, а кончик носа изогнулся по-орлиному и побелел, было видно, что он еле сдерживался. И сразу повысил голос:

— Нам с вами в академии поставили бы за такой план кол! Безграмотно до невероятия. Противник будет смеяться, если перехватит такую вашу телеграмму. Нет, нет, генерал, я требую самым настоятельным образом: не давать мне подобной директивы и испросить у главнокомандующего позволения мне придерживаться плана движения Остероде — Алленштейн. При условии, разумеется, что Ренненкампф действительно преследует противника. Четвертую кавдивизию послать к Зенсбургу? Да, она находится в том районе, но тогда нечем будет занять Пассенгейм… Мартоса и Клюева я поворачивать на северо-восток, фронтом к отходящим корпусам противника, считаю нецелесообразным и прошу так и доложить главнокомандующему.