Грозное лето - Михаил Соколов

В этом духе Притвиц и отдал приказ армии, основываясь на плане, утвержденном Волыним германским генеральным штабом перед войной. Однако не так думал и действовал своенравный, и суетливый, и спесивый крайне командир первого армейского корпуса, боевой потомок гугенотов, генерал фон Франсуа, и ответил на приказ штаба армии: он, Франсуа, отвечает за охрану границ рейха на востоке и будет действовать наступательно и атаковать русских всюду, где бы они ни появлялись.

И первым атаковал русских под Сталюпененом, не дожидаясь подхода семнадцатого корпуса фон Макензена и первого резервного — фон Белова. И не подчинился приказу командующего восьмой армией Притвица о немедленном прекращении боя и об отходе к Гумбинену, ответив со свойственной ему развязностью и самоуверенностью, что «бой будет прерван, когда русские будут разбиты». А между тем его корпус был под прямой угрозой окружения двумя русскими корпусами, двадцатым и четвертым, и мог быть уничтожен, но командиры этих корпусов, генералы Смирнов и Алиев, не использовали этой возможности, не зная о ней. И судьба была милостива к генералу Франсуа, и ему удалось, при помощи тридцати тяжелых орудий, нанести серьезное поражение сто пятому пехотному Оренбургскому и другим полкам двадцать седьмой дивизии и взять в плен три тысячи солдат.

По прямой вине начальника соседней, двадцать девятой, дивизии, генерала Розеншильд-Паулина, не’пожелавшего прийти на помощь товарищам по оружию и ударить во фланг корпуса Франсуа.

И по прямой вине командира конного корпуса хана Нахичеванского, прошедшего за два дня боев всего двадцать верст, хотя перед ним была лишь одна кавалерийская дивизия противника.

И еще по вине самого командующего первой армией, генерала Ренненкампфа, не знавшего о близости армий противника и не нашедшего времени для того, чтобы лично скорректировать действия своих корпусов, понуждая их поддерживать друг друга. Иначе Ренненкампф, умевший доводить дело до конца, заставил бы Розеншильд-Паулина атаковать противника в незащищенный фланг его первой дивизии, а хана Нахичеванского заставил бы атаковать и разгромить Инстербург, как приказал в своей директиве, и не позволил бы в такие часы отсиживаться за спиной русской пехоты в нескольких верстах от поля боя.

И еще не назначил бы дневки тотчас после Сталюпененского сражения на седьмое августа, а приказал бы корпусам преследовать противника и взять Гумбинен, базу его, и тем упредить его контратаку на следующий день, и не позволил бы немецкому командованию подтянуть сюда семнадцатый корпус фон Макензена и первый резервный — фон Белова.

Вот почему противник именно седьмого августа с раннего утра перешел в контратаку и вновь застиг русское командование врасплох, так что Ренненкампф и узнал-то о новом бое через несколько часов после его начала и вновь не принял никакого участия в командовании боем. И по-прежнему сражение вели начальники дивизий и командиры корпусов по своему усмотрению, вне связи друг с другом, а если и связывались, то тогда, когда просили помощи друг у друга.

Начальник двадцать седьмой дивизии, генерал Адариди, так и сказал Бугрову, когда противник перешел в наступление:

— Опять Притвиц застал нас врасплох, и мы не сможем скоординировать действия дивизий. Или наших батарей — с артиллеристами сороковой дивизии, без приказания командующего никто ни с кем не договорится. А где командующий, неизвестно, ибо в штабе армии его нет. Если он покажется на виду ваших позиций, дайте мне знать, штабс-капитан.

— Слушаюсь. А вы позвольте мне, ваше превосходительство, самому скоординировать наши действия и действия наших друзей из соседней дивизии? — вызвался Бугров, но Адариди не успел ответить: в небе показался аэроплан противника, пролетел над головами артиллеристов и сбросил несколько легких бомб.

Бугров заметил их и крикнул:

— Гранаты, ваше превосходительство! — И, схватив начальника дивизии, вместе с ним повалился на землю, а другие артиллеристы укрылись за орудийными щитками и в канаве.

Бомбы разорвались почти одновременно, но в стороне от орудий и никому вреда не причинили.

Начальник дивизии поднялся, сбил пыль с кителя и брюк и поблагодарил Бугрова:

— Спасибо, штабс-капитан… Координируйте. Поляки только что сообщили, что против нас вдоль реки Реминтен идут колонны противника, то есть по косой относительно ваших позиций, позиций дивизии, так что огонь вам придется вести во фланг. Не торопитесь, рассчитывайте поточнее, чтобы зря не портить патронов. Здесь, наверное, — посмотрел он вдаль, где виднелось шоссе, — прицел пятьдесят — шестьдесят.

— Слушаюсь, ваше превосходительство. Прицел здесь будет — шестьдесят.

…Сейчас Николай Бугров уже охрип и оглох от своих собственных команд и от грохота орудий своей батареи, а немецкая пехота из тридцать шестой дивизии корпуса Макензена все шла по шоссе, к которому батарея пристрелялась ранее. Шла, как на параде: колоннами, с высоко поднятыми головами, с ружьями наперевес, не обращая никакого внимания на непрерывные разрывы снарядов над головой, и горланила «Германия — превыше всего».

И падала, как подкошенная, устилая шоссе трупами и ранеными, так что красное гранитное шоссе становилось серым, сколько видел глаз. Но колонны все шли и шли и тут же катастрофически редели, так как русские орудия и пулеметы сто восьмого полка косили их безжалостно.

Так вел свои полки сто двадцать восьмой, двадцать первый, шестьдесят первый, сто семьдесят пятый и пятый гренадерский командир семнадцатого корпуса генерал от кавалерии фон Макензен. И так они гибли: с песнями, строем, с ружьями наперевес, полные пренебрежения ко всему на свете.

Немецким артиллеристам, видимо, надоело смотреть на это побоище, и они пошли на отчаянный шаг: выкатили орудия на открытую позицию, надеясь этим подбодрить своих солдат. И не успели изготовиться к стрельбе, как над ними вспыхнули одни за другим белые облачка дыма, с неба шарахнула шрапнель и уложила половину лошадей и прислуги с первых секунд.

Оставшиеся в живых заметались, заторопились уводить орудия, но были накрыты новым залпом шрапнели и пулеметным и ружейным огнем и бросили все двенадцать орудий, ища спасения за фольварками и деревьями возле них, в долине реки Реминтен.

И тогда колонны остановились, песни оборвались, и солдаты шарахнулись кто куда: в видневшийся в долине реки лозняк, в стороны, подальше от шоссе, сбрасывая с себя ранцы, кители, шанцевый инструмент и даже каски, преследуемые теперь уже и огнем батарей соседей Бугрова, сороковой дивизии.

Некоторые роты залегли и стали окапываться, но тут поднялись полки двадцать седьмой дивизии русских, перешли в наступление, в штыковую атаку, и впереди всех шел генерал Адариди.

— …ра-а-а-а! — понеслось по долине реки Реминтен.

Залегшие за маленькими курганчиками земли солдаты Макензена сорвались с места во весь рост и побежали вслед за первыми колоннами, частью к деревне, частью — к зарослям лозняка, смешались с частями первого армейского корпуса Франсуа и увлекли их за собой, и через несколько минут все слилось в пепельно-серую толпу, охваченную паникой такой, что многие бежали уже без амуниции и вооружения.

Лишь через двадцать километров сам Макензен, отрезая черным автомобилем путь бегущим и отчаянно ругаясь и стреляя в воздух, остановил эту безликую, невменяемую толпу, растерявшую всю свою вышколенную гордыню, и уверенность, и наглость крайнюю.

И первый резервный корпус генерала Белова не смог сломить сопротивления тридцатой дивизии генерала Коленковского и вынужден был отступить.

Первый армейский корпус генерала Франсуа имел успех, разбив двадцать восьмую дивизию русских, но так как два других корпуса понесли тяжелые потери и были неспособны к активным действиям.

Притвиц приказал отступать всей армии.

Начальник дивизии, генерал Адариди, приехал к артиллеристам поблагодарить их за помощь пехоте и тут же наградил наиболее отличившихся Георгиевскими крестами и медалями, а Бугрова представил к ордену Георгия-победонооца четвертой степени. За доблестное исполнение воинского долга и за сохранение всех нижних чинов и офицеров дивизиона.

А потом осмотрел оставленные противником орудия, зарядные ящики к ним, разбитые передки и сказал Бугрову:

— А знаете, штабс-капитан, что я вам хочу сообщить. Мне ведь советовали избавить вас от присутствия в нашей дивизии. По причине вашей якобы неблагонадежности. Кто советовал? Ваш друг, как он себя назвал, штабс-ротмистр Кулябко. Знаете такого?

Бугров смутился и ответил:

— Встречались в Петербурге. На балах в Смольненском институте, там он меня однажды вызвал, но я выстрелил в воздух, а он промазал. Однако я не мог и предполагать, что этот отчаянный кавалерист способен стать еще и провокатором. Зря я выстрелил в воздух тогда. И все равно едва не попал в Кушку, да в последнюю минуту был послан к Ренненкампфу и вот воюю под вашим началом… А где Кулябко служит?