Грозное лето - Михаил Соколов

— Нам с вами в академии поставили бы за такой план кол! Безграмотно до невероятия. Противник будет смеяться, если перехватит такую вашу телеграмму. Нет, нет, генерал, я требую самым настоятельным образом: не давать мне подобной директивы и испросить у главнокомандующего позволения мне придерживаться плана движения Остероде — Алленштейн. При условии, разумеется, что Ренненкампф действительно преследует противника. Четвертую кавдивизию послать к Зенсбургу? Да, она находится в том районе, но тогда нечем будет занять Пассенгейм… Мартоса и Клюева я поворачивать на северо-восток, фронтом к отходящим корпусам противника, считаю нецелесообразным и прошу так и доложить главнокомандующему.

Орановский что-то возражал, потому что Самсонов умолк и слушал, и уже побагровел, так как на противоположном конце провода слышался такой резкий голос, что Постовский многозначительно переглянулся с тихо вошедшим генерал-квартирмейстером Филимоновым и всем своим растерянным видом говорил: «Я же говорил, я пытался сказать ему, что ничего из нашего плана, не получится. Ставка есть ставка».

И в эту минуту Самсонов негодующе воскликнул:

— Нет и нет! С Остероде — Алленштейн я брошусь на отходящего от Ренненкампфа противника с тыла, причем, базируясь на железную дорогу от Млавы, могу быстрее маневрировать подкреплениями и питанием войск. К тому же с Остероде ближе всего будет идти на Берлин. Что?.. В таком случае позвольте прилететь в ставку и доложить как следует, лично… Почему невозможно? Быстрее идти навстречу Ренненкампфу? А по сколько он проходит верст в сутки: три, пять? И хан Нахичеванский так же продвигается? Я не шучу, генерал. Я полагаю, что кавалерии следует двигаться по сорок верст в сутки.

Самсонов побагровел, тонкие брови его надвинулись над глазами, и он резко повысил голос:

— Я задаю труса? Как это прикажете понять? У меня все еще нет третьей гвардейской дивизии из корпуса Кондратовича и первой стрелковой бригады нет; вы не разрешаете мне выдвигать первый армейский корпус далее Сольдау, отобрали первый гвардейский и дивизион тяжелой артиллерии… Что-о? Еще и второй корпус передали в первую армию? Что и следовало ожидать: штаб фронта разрушил весь правый фланг второй армии. Да, да, разрушил, милостивые государи! — кричал в трубку Самсонов. — И не иронизируйте, ваше превосходительство, речь идет о судьбах армии если не всей кампании. Да, да, именно: о судьбах второй армии и всей кампании в Восточной Пруссии!

И на некоторое время умолк, слушая, что говорит Орановский.

Потом голосом четким и низким сказал:

— В таком случае, генерал Орановский, прошу доложить главнокомандующему: я не могу так командовать, когда все решается без меня и за меня! Не могу и не стану! Я незамедлительно посылаю пакет на имя великого князя, а еще лучше — на августейшее имя государя, по коего высочайшему повелению мне вверена вторая армия. Все, генерал!

Он положил трубку в желтый ящик, несколько раз покрутил за Ручку, давая отбой, и, встав из-за стола, повернулся к карте, что висела на стене, и остался стоять возле нее. Постовский и Филимонов замерли. Такого беспрецедентного обращения с вышестоящим, с начальником штаба фронта, еще никто себе не позволял. Хорошо это или плохо? Постовский был убежден: плохой разговор, плохие будут последствия, но в то же время и думал: а почему командующий армией должен соблюдать все детали этикета и устава, коль дело касается судьбы задуманной операции и — как сказать? — быть может, и судьбы всей кампании? Но — странное дело: думал об одном, а сказал совсем другое:

— Если вы позволите, Александр Васильевич, я смогу поговорить с Орановским сам или поговорю с Янушкевичем, начальником штаба ставки верховного. Тут что-то не так, путаница какая-то. Не может Орановский допустить ошибку в направлении движения армии.

Самсонов поднял голову и сказал жестко:

— Орановский сказал все. И Орановскому сказано все. Я посылаю пакет на имя великого князя. Прошу составить текст в соответствии с тем, что я говорил.

Постовский даже снял очки — так разволновался — и умоляюще произнес:

— Александр Васильевич, мы навлекаем на себя гнев великого князя. Он не простит нам такого оскорбительного отношения к своему генералу, геройски защищающему престол и отечество и разгромившему противника при Гумбинене, а в японскую кампанию геройски сражавшемуся с самураями.

— Генерал Постовский, мы все защищаем престол и отечество: великий князь, командующие фронтами и армиями, тысячи и тысячи нижних чинов и офицеров. Кстати, как сказали журналисты, при Гумбинене победили русские воины, а не Ренненкампф, который не мог им назвать места, где он был во время боя при Гумбинене, равно как при Сталюпенене, чем журналисты интересовались особенно, зная Ренненкампфа. Он и в японскую кампанию всячески избегал прямого участия в операциях своей кавалерийской дивизии и даже запрещал ей участвовать без него в содействии операциям соседей, как при Ентайских копях. Зато в Сибири с успехом громил потом и виноватого, и правого и получил «признание» как вешатель. Этого человека вы производите в национальные герои России? — спросил Самсонов.

Постовский схватился за голову и заметался по кабинету, панически восклицая:

— Боже мой, боже мой, ваше превосходительство!.. Вас же впору сопричислить, простите великодушно…

— Меня не к кому причислять. Я — генерал, и бывший наказный атаман войска Донского, и бывший командующий Туркестанским военным округом и наказным атаманом Семиреченского войска, с вашего позволения, — жестко произнес Самсонов. — И я прошу, требую от вас, не терять самообладания.

— Да, да, ваше превосходительство, вы правы: я действительно, кажется, теряю его, теряю потому, что мы с вами поступаем несоответственно: идем не туда, куда приказывает ставка, а на сорок — пятьдесят верст западнее. А если противник отступит раньше, чем мы дойдем до Остероде? А его нам велено окружить. Вам-то ведомо, что немцы находятся в двухстах километрах от Парижа? Если мы упустим восьмую армию — Мольтке возьмет Париж в считанные дни. Если мы разгромим ее — Мольтке вынужден будет передислоцировать с запада несколько корпусов, и Париж будет спасен, ибо французы незамедлительно воспользуются ослаблением противника.

Самсонов с негодованием сказал:

— Направление нашего марша западнее маршрута ставки производится в целях именно глубокого окружения восьмой армии и нашего приближения к Берлину на минимальное расстояние. Значит, Мольтке все равно принужден будет снять несколько корпусов с западного театра, чтобы спасти положение в Восточной Пруссии, а сие и будет радикальнейшей нашей помощью Франции. Неужели это не ясно?

— Мне это ясно, Александр Васильевич, но ставка, ставка что скажет? Запоздай мы в перехвате путей отхода противника, он ускользнет, и Мольтке не потребуется перебрасывать с запада подкрепление. Париж падет! И тогда падет гнев на наши с вами головы со стороны великого князя! — трагически воскликнул Постовский.

И Самсонов потерял терпение и резко возразил:

— Господин Постовский, я — русский генерал, командую русской армией, и мне в первую очередь долженствует беспокоиться о своих, русских, солдатах и офицерах, а не о генералах союзников, кои полагают, что война — это пикник на Марне или где-нибудь на Сене. И это возмутительно, это оскорбительно — заставлять меня таскать каштаны из огня для Жоффра и Френча. Вильгельм и Мольтке очень помогают своему союзнику, Францу-Иосифу? Им начихать, извините, на критическое положение в австрийской армии на юго-западном театре, им своя рубашка ближе к телу, и они предоставили Конрада самому себе.

Генерал Постовский недовольно поморщился; командующий явно поддается эмоциям, коль перешел на вульгарный язык, но это его дело. Дело начальника штаба предостеречь его от роковых последствий его планов и поступков, идущих в противоречие с планами ставки, и поэтому он сказал:

— Вы говорите несоответственные вещи, пардон, Александр Васильевич. У нас есть союзнические обязательства, закрепленные конвенцией Обручева, согласно с коей мы и обязаны строить планы настоящей кампании… И согласно с коей…

Самсонов нетерпеливо прервал его:

— Вы плохо знаете конвенцию, генерал Постовский. Именно Обручев своей собственной рукой написал в оной, что мы всего лишь обязуемся объявить одновременно с союзниками мобилизацию и затем всего только придвинуть свои войска к границам противника, демонстративно придвинуть. В остальном мы оставляем за собой свободу действий. А что происходит сейчас? Свободу действий имеет французский генеральный штаб, а мы с вами исполняем его приказы. Так обязался перед Жоффром генерал Жилинский, когда был начальником генштаба.