Титус Гроан - Мервин Пик

— Ты ведь больше всего любишь вино из бузины, правда? — спросила она у Фуксии нервным, пронзительным шепотом. — Скажи же об этом Доктору. Скажи об этом, сейчас. Разве тебе не хочется взбодриться, разве не хочется?

Заслышав ее шепоток, Доктор немного склонил голову набок, но не обернулся, а просто поднял к лицу слуги указательный палец, покачал им и тонким, скрипучим голосом распорядился смешать порошок и доставить его сюда вместе с бутылкой бузинного вина. Он закрыл дверь и, пританцовывая, вернулся к Фуксии.

— Расслабьтесь, моя дорогая, расслабьтесь, — сказал он. — Пусть ваши руки и ноги блуждают, сами по себе, ха-ха-ха, лишь бы не заблудились, ха-ха-ха! лишь бы не заблудились. Представляйте каждую из них, по очереди, пока все они не обмякнут, точно медузы, и вы даже опомниться не успеете, как вам захочется вдруг пробежаться до Извитого Леса и обратно.

Он улыбнулся, блеснув зубами. Густые седые волосы его мерцали в свете сильных ламп, точно кольца змеи.

— А что же вам, госпожа Шлакк? Чего желает нянюшка Фуксии? Немного портвейна?

Госпожа Шлакк провела язычком по сморщенным губкам, кивнула, и подняла ладошку ко рту, сложившемуся в глупенькую улыбку. Пока Доктор наполнял и подносил бокал Нянюшке, она следила за каждым его движением.

Принимая бокал, она поклонилась на старинный манер, от пояса, распрямленные ножки ее, не сгибаясь, торчали вперед, ибо Нянюшка далеко забилась в кресло и сидела на нем, как на кровати.

Доктор немедля вернулся к креслу Фуксии и склонился над нею. Свив на присущий только ему манер руки, Доктор подпер переплетенными ладонями подбородок.

— У меня кое-что есть для вас, дорогая, няня вам сказала? — Глаза его перекатились за очками вбок, сообщив лицу Доктора выражение невообразимо жульническое, безусловно способное встревожить, чтобы не сказать большего, впервые увидевшего его человека.

Фуксия, вцепившись в красные валики подлокотников, качнулась вперед.

— Да, доктор Прюн. А что это, большое спасибо, что это?

— Ага! Ха-ха-ха-ха! Ага, ха-ха! Это такая вещь, которую вы сможете носить, ха-ха! Если она вам понравится и не будет слишком тяжелой для вас. Я не хочу переломить ваши шейные позвонки, моя маленькая леди. О нет, клянусь самым крепким здоровьем, этого мне никак не хотелось бы, но я уверен, вы будете осторожны. Ведь будете, не так ли? Ха-ха.

— Да, да, буду, — сказала Фуксия.

Он склонился к ней еще ближе.

— Вы расстроились из-за вашего маленького братика. Я знаю, ха-ха, я знаю, — шептал Доктор, слова проскальзывали между его крупными зубами очень тихо, но недостаточно тихо для того, чтобы Стирпайк их не расслышал. — Я приготовил камень для украшения вашей груди, мое дорогое дитя, ибо когда вы побежали от дверей вашей матушки, я увидел алмазы в ваших слезных протоках. Их, если они снова объявятся, следует уравновесить камнем потяжелее, пусть и не столь сверкающим, но зато лежащим на вашей груди.

На какой-то миг глаза Прюнскваллора остались совершенно неподвижными. Руки все еще были сжаты под подбородком.

Фуксия глядела на него, не отрываясь.

— Спасибо, доктор Прюн, — наконец, сказала она.

Напряжение покинуло Доктора, он выпрямился.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — заливисто рассмеялся он и тут же вновь перешел на шепот. — Вот потому я и решил подарить вам камень из других земель.

Он сунул руку в карман, но оглянувшись через плечо, не стал ее вынимать.

— Кто он, о моя Фуксия, этот ваш друг с огненными глазами? Вы хорошо его знаете?

Фуксия покачала головой и, словно бы в инстинктивной неприязни, выпятила нижнюю губу.

Доктор подмигнул ей, увеличенный правый глаз его исчез под огромным веком.

— Возможно, несколько позже, — сказал Прюнскваллор, вновь, как некая глубоководная тварь, приподымая веко, — когда ночь чуть-чуть повзрослеет, отрастит себе коренные зубы, да подлиннее, ха-ха-ха!

Он снова выпрямился.

— Когда наш мир пролетит в пространстве еще сотню миль или около того, ха-ха! тогда — о да… тогда, — и снова приняв заговорщицкий вид, он подмигнул еще раз. И размашисто повернулся на каблуках.

— А теперь, — сказал он, — что будет угодно вам? И что, во имя всех трикотажных изделий, на вас такое надето?

Стирпайк встал.

— На мне надето то, что я вынужден буду носить, пока не найду наряда поприличнее, — сказал он. — Эти отрепья, хоть они и представляют собой служебную форму, выглядят на мне столь же нелепыми, сколь и оскорбительными. Вы спросили, сударь, — продолжал он, — что мне будет угодно. Бренди, сударь, благодарю вас. Бренди.

Госпожа Шлакк, бедные старые глаза которой почти выкатились из их жарких орбит, по окончании этой речи уставилась на Доктора, желая услышать, что скажет он в ответ на подобное многословие. Фуксия не прислушивалась. Вещь, которую можно носить, сказал он. Вещь, которая будет тяжко покоиться на ее груди. Камень. Сколь ни была она усталой, ей не терпелось поскорее узнать, какой он. Доктор Прюнскваллор всегда был добр с нею, хоть, может быть, и относился к ней свысока, но никогда прежде не дарил ей подарков. Какого цвета будет этот тяжелый камень? Какой он? Какой?

Самоуверенность молодого человека на миг привела Доктора в замешательство, но он этого не показал. Он лишь улыбнулся, совершенно как крокодил.

— Ошибаюсь ли я, милый юноша, или на вас действительно надета кухонная куртка?

— Не только кухонная куртка, сударь, но и кухонные штаны, кухонные носки и кухонные башмаки — во мне все кухонное, кроме меня самого, если позволите так выразиться, Доктор.

— И что же представляете собой вы сами? — соединяя кончики пальцев, спросил Прюнскваллор. — Что кроется под этой зловонной одежкой, которая, должен сказать, выглядит поразительно антисанитарной даже для кухни Свелтера? Что вы такое? Олицетворяете ли вы собою некую проблему или являетесь ясным, как стеклышко, молодым господином, не имеющим за душой ни единой собственной мысли, ха-ха?

— С вашего разрешения, Доктор, — ни то и ни другое. Мыслей у меня предостаточно, но и проблем в настоящее время тоже хватает.

— Вот как? — произнес Доктор. — Вот как? Какая великая редкость! Выпейте же бренди, и возможно, некоторые из них мирно улетучатся вместе с парами этого превосходнейшего наркотика. Ха-ха-ха! Улетучатся тихо и неприметно…

И он затрепетал в воздухе длинными пальцами.

Раздавшийся в этот миг стук в дверь заставил Доктора воскликнуть странным фальцетом:

— Входите! Сюда, сюда, дорогой мой друг! Входите! Чего, во имя всяческой торопливости, вы там дожидаетесь?

Дверь отворилась, впустив слугу с подносом, на котором стояла бутылка бузинного вина и маленькая, белого картона коробочка. Поместив бутылку с коробочкой на стол, слуга удалился. В манерах его ощущалось некоторое недовольство. Бутылка была опущена на стол движением, отчасти небрежным, хлопок, с которым за слугою закрылась дверь, оказался несколько резковат. Стирпайк заметил это и, увидев, что взгляд Доктора вновь обратился к нему, недоуменно приподнял брови и чуть приметно пожал плечами.

Прюнскваллор перенес бутылку с бренди на стол в середине комнаты, но перед этим успел еще наполнить бокал бузинным вином и с поклоном вручить его Фуксии.

— Выпейте, Фуксия, дорогая моя, — сказал он. — Выпейте за все, что вы так любите. Я знаю. Я знаю, — прибавил он, снова сплетая ладони под подбородком. — Выпейте за все яркое и блестящее. За Красочные Вещи.

Фуксия без улыбки кивнула, соглашаясь с тостом, и глотнула вина. Она очень серьезно смотрела на Доктора.

— Хорошее, — сказала она. — Я люблю бузинное вино. А тебе твой портвейн нравится, няня?

Госпожа Шлакк, услышав, что к ней обращаются, чуть не расплескала портвейн по подлокотнику кресла. И с силой закивала.

— А теперь бренди, — сказал Доктор. — Бренди для молодого господина… господина…

— Стирпайка, — напомнил юноша. — Меня зовут Стирпайком, сударь.

— Стирпайка, Человека со Множеством Проблем, — продолжил Доктор. — В чем, вы сказали, они состоят? Память моя так ненадежна. Увертлива, как лиса. Попросите меня назвать третий латеральный кровеносный сосуд на окончании моего указательного пальца, по которому кровь бежит с востока на запад, когда я лежу ничком на закате солнца, или процентное содержание мела в костяшках среднестатистической старой девы пятидесяти семи лет, ха-ха-ха! — или даже попросите меня, дорогой мой юноша, описать в подробностях пульс лягушки за две минуты до того, как она скончается от чесотки, — ничто из этого не составит для моей памяти никакого труда, ха-ха-ха! но попросите точно припомнить то, что вы минуту назад говорили мне о своих проблемах, и вы обнаружите, что все они испарились из моей памяти, целиком и полностью. Скажите, почему это так, мой дорогой и юный господин Стирпайк, почему это так?