Вокруг пальца - Йон Колфер

Учитывая, что было со мною в последние двадцать четыре часа, любой гребаный рассвет должен быть нежданным и бесценным.

Я рвусь к поверхности, чувствуя, как мышцы, которые я не использовал годами, протестуют и надрываются. Наряд мой не очень подходит для скоростного подводного плавания, но мне жутко не хочется расставаться с ботинками, оставшимися у меня от армии, и кожаной курткой, которую я купил у парня по имени Анджел – румынского наемника, работавшего на христианскую милицию в Тебнине. Когда я покупал у Анджела что-нибудь, он обещал не стрелять в меня в этот вечер. Насколько мне известно, он обещания не нарушал. К сожалению, я не смог ответить ему любезностью на любезность, потому что под конец своего второго обхода прострелил ему ногу – мой патруль наткнулся на него с двумя приятелями, когда они пытались прорваться в наш лагерь. Я не собирался его убивать, но в ногах уйма сосудов, и одно ведет к другому. Не успел я и оглянуться, как срезал парня, с которым был знаком года два, из-за пары ящиков сгущенки.

Но куртку все-таки люблю. Мягкая, как масло.

Вода мельчает просто-таки стремительно, и ноги мои касаются дна еще до того, как я успеваю вынырнуть. Тогда я расслабляюсь и чуть отсрочиваю этот момент, просто чтобы внушить себе, будто хоть чуть-чуть управляю собственной жизнью.

Но я не в состоянии управлять трясучкой, охватывающей меня с головы до ног, когда выныриваю и бреду к берегу в окружении хлама, плавающего на воде гавани. Пенопласт и упаковочная фольга, шприцы и банки от газировки, доски, покоробившиеся и растрескавшиеся от многих лет в воде, темные полоски водорослей, тянущихся к тебе, как пальцы, коробки от хлопьев, кости – надеюсь, животных – и, самое странное, лошадиная голова, проглядывающая сквозь оболочку пластикового пакета для мусора.

Лошадиная голова, спящая с рыбами.

В «Мафия-Монополии» очки удваиваются.

Упершись ладонями в колени, я выхаркиваю из легких все речное, что удается. В толк не возьму, как оно туда попало, но тем не менее исторгаю из себя с пинту реки. Конечности мои вялые, как от отравления, язык саднит от химической сухости и ожога.

Старый бомж, сидящий на вершине своего королевства в магазинной тележке, курит невероятно тонкую сигарету. Вид у него довольно радостный – наверное, потому что хоть раз он может сравнить свое положение с чьим-то еще и не чувствовать, что все дерьмо выпало ему.

– Утречко, сынок, – говорит он. Голос у него как у медведя, посещавшего курсы риторики в Техасе.

– Утро, – отзываюсь я. Как ни крути, он в этом дерьме ни капли не виноват.

Он кивает в сторону реки.

– Нью-йоркские таксёры, а?

Это вызывает у меня улыбку, что уже казалось мне невозможным, так что я даю ему двадцать размокших баксов.

Карабкаясь на набережную, навстречу занимающемуся дню, я оглядываюсь на место, ставшее для Веснушки гробницей, и могу поклясться, что вижу желтый мочевой проблеск таблички такси из глубины.

Ши я настигаю довольно скоро, хотя на самом деле он просто потерял ориентацию и ковыляет мне навстречу. Мы встречаемся у насыпи шоссе – два индивидуума, не вполне владеющие своими эмоциями, так что может статься, вдумчиво поговорить нам и не было суждено. Он сущее пугало – залит собственной кровью из пулевой раны и сотни ссадин, должно быть, полученных, когда он впилился рожей в асфальт. Глупый писюн даже не умеет группироваться при падении. Справедливости ради я, наверное, выгляжу ненамного лучше после обработки фаллоимитатором и купания в речной слизи.

Увидев меня, Ши скулит, как квадратный мультяшка в штанах[60], и бросается к шоссе. Я чертовски устал, и мне не до гонок, так что я позволяю мальцу удрать. К его прискорбию, поскользнувшись на насыпи, он скатывается практически к моим ногам.

Эта небольшая любезность леди Удачи немного воодушевляет меня, и я чувствую прилив энергии. Наклонившись, беру его за лацканы и вздергиваю на цыпочки. Я не имею ни малейшего понятия, что польется из моих уст, но начинаю говорить все равно.

– Видишь пирс вон там? – спрашиваю я.

Ши смотрит. Пирсов там несколько.

– Какой пирс? – уточняет он, одновременно ужасаясь при мысли, что ему не позволено задавать вопросы.

– Какой долбаный пирс. Оплавленный. Рухнувший.

– Ага. Вижу. Весь скрученный и все такое.

– Ага, скрученный и все такое. Он самый, О-Шиник. Знаешь, что заставило этот пирс рухнуть?

– Нет. Не знаю.

– Мать твою за ногу, ты знаешь, из-за чего этот пирс рухнул?

Ши уже рыдает; ломается он очень легко.

– Нет. Извините, не знаю. Я клянусь!

Я выдерживаю паузу, а затем:

– Из-за пирсинга.

Он тупо таращится на меня, и по полному праву.

– Я… я не догоняю.

– Пирсинг, – повторяю я. – Ха ха-ха ха-а-а.

Я не знаю, в самом ли деле я хохочу как безумный или просто произношу «ха ха-ха ха-а-а». Что так, что эдак – это пугает Ши до синих чертиков, и это последнее, что в нем осталось непуганым, потому что остальное я испугал до усрачки еще в такси.

Я вздергиваю мальца еще чуть выше.

– Блин, извини, это шутка для моего друга. Что я хотел сказать: если я увижу тебя еще хоть раз, то прикончу. Если кто-нибудь в меня выстрелит, виноват будешь ты, и я приду разбираться. Понял?

– Понял.

– Хорошо, потому что моим любимцем был Веснушка. А ты даже пасть не закрываешь, когда жуешь.

– Я исправлюсь, – обещает Ши, и я понимаю, что он не причинит мне никаких проблем минимум еще пару месяцев. Это в его взгляде.

Я отшвыриваю его к набережной, где бетонная тумба прерывает его падение, и он сворачивается вокруг нее калачиком. Уходя, я слышу, как он рыдает. Ему бы надо обратиться в больницу, чтобы занялись раной, а то подхватит инфекцию.

Мне плевать. Придется сдавать куртку в химчистку, и в этом виноват он.

Глава 8

Лейтенант Ронел Дикон – единственный коп из знакомых мне, способная сыграть саму себя в кино, особенно если фильм будет одной из низкобюджетных негритянских киношек 1970-х. Свое афро она в передней части стягивает назад тугим узлом, зато позади оно расцветает этаким взрывом кудряшек. Чтобы носить подобную прическу, требуется изрядная уверенность в себе, однако в арсенале Ронни есть кое-что почище уверенности – ярость трепещет над ней, как знойное марево. Всякий раз, когда Ронел входит в комнату, всем присутствующим мужикам кажется, будто им по стояку врезали ложкой. Не поймут, то ли они на взводе, то ли в ужасе. Она – шуры-муры и шахер-махер в одном лице. Ходячий ребус.

Нас с Ронни столкнуло вместе в прошлом году во время одного из ее дел, попутно оказавшегося одной из моих проблем, и я пару раз спас ей жизнь, а она спасла мой окорок. Все обернулось как нельзя лучше: Ронни получила звание, а я получил возможность дышать воздухом свободы. О, а еще однажды ночью она завалила меня на сено для антистрессового перепиха, как она это назвала. Порой от этого между друзьями возникает неловкость, но между нами неловкости нет, потому что на самом деле Ронни не сводит дружбу, как нормальные люди, а просто не относит некоторых к категории подозреваемых в данный момент.

Лейтенант Дикон заставляет меня дожидаться в закусочной, но меня это устраивает, потому что я довожу сушилку в туалете до красного каления в попытке выгнать реку из рубашки. Со штанами даже и не пробую. Чтобы изгнать Гудзон из пары черных джинсов, настенного «Дайсона» маловато. Так что я сижу в кабинке, налегая на яичницу с беконом, в лужице слизи, ссыхающейся вокруг моих причиндалов, когда Ронни впархивает в дверь, будто с шиком опаздывает на церемонию награждения, и проскальзывает в кабинку, усаживаясь напротив меня.

– Макэвой, – говорит она, перекатывая зубочистку своими крепкими белыми зубами.

– Смахивает на то, что ты пытаешься изображать копа, – замечаю я. – Зубочистка – это уж чересчур.

Ронел сплевывает зубочистку на столик.

– Ага? Жаль, что я не могу сказать то же самое о твоей зубочистке.

– Прямиком на этот уровень, а? Никакого пятиминутного перемирия или чего там?

Ронел откидывается на спинку диванчика, распахнув свое длинное кожаное пальто пошире, чем открывает мне вид на пистолет и значок.

– У меня только один уровень, Макэвой. Уровень Дикон. Это где разгребается дерьмо.

– Ну вот тебе и твое кино, и рекламный слоган: «Уровень Дикон. Здесь разгребается дерьмо».

– Так вот зачем я здесь, Дэн? Чтобы ты мог постебаться?

Эти беседы всегда идут напряженно, потому что Ронни заводится с полоборота. Чего бы она ни хотела – чмокнуть меня или чпокнуть, – вкладывается в это она с равным пылом. И можете поставить свой любимый орган на то, что в ту уникальную ночь, когда у нас случилась рандевушка, я убрал ее пистоль подальше.

– Нет, у меня есть парочка-троечка славных наколок для тебя.

– Я слушаю.

– Помнишь ту украденную арабскую лошадку?

– Ятаган? Очевидно, этот одр стоил двадцать миллионов баксов. Кобылы строились в очередь, чтобы осемениться.