В «игру» вступает дублер - Идиллия Дедусенко

Гук нервно передёрнул плечами и плюхнулся на диван, продолжая обтирать голову полотенцем. Зигфрид сел напротив на стуле, выждал небольшую паузу и спросил:

— А скажите, что сделали с тем сапожником, которого взяли в мастерской около рынка после бомбёжки?

Впервые за весь вечер Гук проявил хоть какой-то интерес:

— Вы его знали?

— Не думаю.

— Тогда зачем спрашиваете? — с усмешкой сказал Гук. — У него под одеждой была тельняшка. Так?

— Что с ним? — быстро спросил Зигфрид.

— В гестапо его доставили уже мёртвым, он пытался бежать, вот и пристрелили. Документов при нём не было, а он почему-то оказался в центре города в своей будке сразу после бомбёжки. Его взяли, чтобы выяснить, кто такой, а он попытался убежать. Но убежать ему не дали. Сами понимаете…

Зигфрид, наконец, узнал, что с Морозовым. Если, конечно, Гук говорил правду. Но сейчас ему не было резона лгать. Пожалуй, самое время задать и ещё один важный вопрос.

Зигфрид слегка наклонился над столом. Его лицо, необычайно серьёзное и сосредоточенное, сейчас хорошо освещалось лампой, и Гук отметил, что никогда ещё не видел Ларского столь решительным.

— Откуда у вас фотографии, которые вы предъявляли на допросе?

Гук опять усмехнулся:

— Вас, конечно, интересует только одна из них…

Он чуть помолчал и неожиданно выкрикнул:

— Майора Игнатова!

Зигфрид ничем не выдал своей настороженности, лишь слегка наклонил голову и повторил вопрос:

— Так откуда?

— Это вы лучше у Фишера спросите.

Зигфрид откинулся на спинку стула, попытался расслабиться. Хитёр Фишер! Порасставил своих людей повсюду. К нему и Анне относился с подозрением, подослал Антонину. «Но с фотографией Игнатова просчитался, не такой реакции ждал от меня», — думал Зигфрид.

Гук вдруг неизвестно почему стал словоохотливым:

— Фишер считал Игнатова руководителем оставшегося здесь подполья. Я так понял, что были какие-то сведения, чтобы предполагать это. Только и всего. Фишер приказал искать всюду его и сообщников.

— Ну что же, на сегодня хватит вопросов, — сказал Зигфрид в раздумье.

Его теперь сильно занимала мысль, почему Фишер выбрал фотографию Игнатова? Имеет ли какое-то отношение к этому Шкловский? Вообще, Евгений — очень странная фигура. Он много знал о жизни «Ларского», явно подозревал его в чём-то, намекал на тайную деятельность, но… Но, значит, не доносил никому, поскольку Ларского не трогали! И если бы не Фишер, Ларский и поныне мог бы быть спокоен. Видимо, напрасно сам он подозревал Шкловского в доносительстве. Ведь не было никакой реакции со стороны немецкого командования или гестапо на те сведения, которые Шкловский получал от Коха! Странно. Кто же он такой, этот Шкловский?

Зигфрид встал, подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, остановился и, обернувшись, сказал:

— Вам придётся и дальше платить по «векселю»: Анна Вагнер должна быть на свободе. Я приду завтра вечером.

Он исподлобья смотрел на Гука немигающими глазами. Потом каким-то особенным движением, присущим только ему, быстро вскинул голову, и взгляд его стал немного снисходительным. Гук, поражённый этим движением, будто вдруг вспомнив нечто важное, смотрел на него широко открытыми глазами. Когда Зигфрид вышел, он всё повторял в памяти этот жест Ларского и его снисходительный взгляд. Он всё это уже видел. Не сейчас. Намного раньше. В какой-то другой жизни. В той жизни, где была мать!

Он сел на диван и некоторое время смотрел в одну точку. В памяти всплывали посёлки геологов на Украине, в Сибири, на Дальнем Востоке. С отцом они объездили почти всю страну. Но нет, всё не то… Потом он увидел речку в подмосковном городке и вспомнил её название — Истра. Припомнил и тот пятый класс, где учился почти год. Там все бегали на Истру рыбачить. Однажды позвали его с собой, а он ответил, что только дураки сидят с удочками по нескольку часов. Кто-то в ответ обозвал его дураком. А тот, что стоял напротив, чуть-чуть пригнув голову, вдруг вскинул её и окинул Виктора снисходительным взглядом.

Да, это он, сомнений быть не может! Только какой же он Ларский? И уж вовсе не Сергей. Короткий смешок вырвался из груди Гука. Он хотел подавить этот нелепый смех и не мог и скоро уже смеялся безудержно, истерично, всё время повторяя:

— Ах, какого я свалял дурака!

Внезапно он умолк и несколько секунд сидел в задумчивости. Мать сейчас там, недалеко от того городка и реки Истры. Гук старался представить её лицо, но оно почему-то расплывалось. Ясно он видел только глаза — большие, светлые, как вся её светлая душа. Гук застонал и обхватил голову руками.

В детстве он шалил редко, но провинности всё же за ним водились. Чаще всего из-за неосторожности. Например, разбитое мячом соседское окно или смятая грядка. Тогда вспыльчивый отец брался за ремень. Мать бросалась между ним и сыном, начинала доказывать, что вина её, это она не доглядела. Мать всегда его защищала, и он испытывал к ней нежную привязанность. До тех пор, пока жизнь не повернулась так круто. Он пытался вычеркнуть мать из памяти, как и всё, что было в прошлом. Это ему почти удалось. И вдруг письмо…

Гук подошёл к столу, постоял несколько секунд в раздумье, потом достал письмо матери, чиркнул спичкой и поджёг его. Придержал за кончик, пока листок не превратился в маленькую кучку пепла. Достал чистый лист, ручку и сел к столу.

В это время Зигфрид стоял за дверью, не решаясь спуститься — у входной двери были слышны шорохи, кто-то там возился. Он вышел от Гука в первом часу ночи, вроде все спали, и вдруг какая-то возня. Зигфриду не хотелось ни с кем здесь повстречаться, и он пережидал. Последний взгляд Гука показался ему странным, он никогда не видел у него такого открытого и удивлённого взгляда. Отметил также, что Гук не закрыл за ним дверь.

Зигфрид размышлял над этим минуты две-три и уже хотел сойти вниз, но шорохи возобновились, и он приостановился, стал прислушиваться, готовый в любой момент вернуться в комнату. Вот сейчас ему действительно нельзя рисковать, надо освободить Анну. Как он это сделает, пока не знал, но сделать должен.

Возня стала стихать. Зигфрид перегнулся через перила, стараясь разглядеть что-нибудь в скудном свете, сочившемся от снега через окно на площадке, и облегчённо вздохнул: там пристраивался на ночлег небольшой пёс.

Зигфрид шагнул на ступеньку, но вдруг из комнаты Гука послышался смех, который становился всё громче и истеричнее, а потом внезапно смолк. Зигфрид угадал, что Гук сломлен, но смех ему не понравился. Как бы в истерике этот трус не натворил бед: возьмёт да и откроется Фишеру! Зигфрид почти наполовину спустился, но решительно повернул назад. У двери приостановился, легонько толкнул её — она всё ещё была не заперта. Зигфриду это показалось странным. Чтобы Гук лёг спать, не закрыв дверь?

Он тихонько вошёл и увидел, что на столе стоит не погашенная лампа, а Гук лежит на диване всё в том же халате, прикрыв голову полотенцем, свёрнутым в несколько слоёв.

Зигфрид осторожно подошёл к столу, где рядом с лампой заметил листок бумаги. Поднёс его к свету и прочитал: «Лёгкая смерть — это тоже удовольствие. Я прыгнул в колодец». Зигфрид мигом оказался подле дивана, откинул полотенце: Гук лежал с простреленной головой, зажав в застывающей руке свой «вальтер».

Новогодняя ночь

Фишер не торопился с выводами, хотя шёл уже третий день, как в гестапо доставили Анну Вагнер. Ему, бывшему сотруднику посольства Германии в Москве, пришлись по душе многие русские пословицы, из которых он извлекал полезные сентенции, помогавшие познать такой необычный народ столь необычной страны. И когда он, распрощавшись с дипломатической службой, поступил в гестапо и снова объявился в России, то построил систему допроса преступников, которых сами русские называют патриотами, по принципу: сначала разгадать суть человека, на какой он замешан закваске, а потом, как говорится, «брать быка за рога».

Анну Вагнер он видел раза три в городской управе, слышал о её австрийском происхождении, скромности, деловитости. Однако отметил в ней излишнюю сосредоточенность, не свойственную её возрасту. Удивляло, что она никуда не ходила. Потом её стал навещать этот Ларский. По донесениям Коха, помощник художника, обладавший внешностью, которая всегда притягивает к себе женщин, а также уживчивым и весёлым нравом, держался в коллективе просто, никому не навязывался в друзья, но никого и не сторонился. Известная доля легкомыслия, надо думать, делала его ещё более притягательным для дам. Победами у них он не хвастал, но иной раз в общежитии не ночевал. И было неясно, как совместить это с острым умом, некоторой склонностью к иронии и наблюдательностью, которые отмечал в Ларском Кох.

Когда ни директор, ни тайный агент, ни открытая слежка ничего не дали, Фишер решил подключить фрау Антонину, ибо чутьё опытного разведчика подсказывало ему, что таким людям, как Ларский и Анна Вагнер, доверять нельзя. Его тем более беспокоили их занятия немецким языком, что подпольная рация чаще всего действовала где-то в том же районе. Немного обескураживало, что рация то работала на линии фронта, то продолжала работать, когда Ларский подолгу не ходил на занятия. И всё-таки Фишер был уверен, что нащупал нужные ниточки и тянет их с двух сторон. Осталось найти обстоятельство, которое связало бы их вместе крепким узлом. Он очень рассчитывал в этом деле на фрау Антонину, и вот она мертва. Убила её Анна Вагнер, которая и без того у него на подозрении. Версию о ревности Фишер сразу же отмёл.