В «игру» вступает дублер - Идиллия Дедусенко

— Да-а-а? — недоверчиво протянул Шкловский. — Зато вы прекрасно знаете фрёйлейн Анну.

Зигфрид почти физически ощутил, как сердце упало в пустоту и остановилось. Мгновенная догадка осенила его. Только он не мог понять, зачем Анна это сделала. По-че-му? Но в глазах не должно отразиться ничего, кроме удивления. На несколько мгновений он повернулся к декорациям, чуть сдвинул в сторону какое-то полотно. Этого было достаточно, чтобы сделать вздох и обернуться к Шкловскому с успокоившимися, только чуточку удивлёнными глазами.

— Конечно, знаю. Я брал у неё уроки немецкого языка.

— А что, уже не берёте?

— Давненько не был.

— Отчего же?

— Времени, знаете ли, не хватает. На занятия приходилось тратить часы, отпущенные для личной жизни.

— А вы шутник, — криво усмехнулся Шкловский. — Я не удивлюсь, если вы совмещали оба занятия.

— Об этом мужчины не говорят, — с достоинством произнёс Ларский. — Так всё же, господин Шкловский, кто зарезал фрау Антонину?

— Почему зарезал? — ответил Шкловский, направляясь к выходу. — Анна Вагнер стреляла из пистолета.

Зигфрид был готов к такому ответу, и всё же он поразил его, как удар молнии. Почему Анна стреляла в Антонину? Не из ревности же, в самом деле. Что произошло? Ведь всего три часа назад он был у неё, и ничто не предвещало такого поворота событий. Что же случилось? Что с Анной? Зигфрид догадывался, что она уже в гестапо, но гнал от себя эту мысль как ужасно нелепую, немыслимую. Он хотел бы немедленно побежать к её дому. Возможно, старый Вагнер что-нибудь знает, но уйти нельзя, за ним могут следить. Как это тяжело — делать вид, будто тебя совершенно не касается разыгравшаяся около театра трагедия, не беспокоит судьба Анны. Но только выдержка поможет ему сейчас сохранить своё положение и помочь Анне.

Василий, увидев уходящего Шкловского, снова подошёл к художнику. Зигфрид глянул на него и понял: другого выхода нет, надо его послать к Вагнеру.

— Василий, запомни: Почтовый переулок, 25. Пётр Фёдорович Вагнер. Беги к нему, скажи, что прислал Ларский. Спроси, что произошло, а потом скажи: его дочь убила Антонину, её арестовали. Пусть уходит немедленно. А ты — назад! Ещё успеешь ко второму акту. Беги дворами — так короче.

Дом на Почтовом Василий отыскал без труда. Осторожно постучал. Послышались шаркающие шаги и вопрос:

— Аня, ты?

— Откройте! Я от Ларского!

Вагнер открыл, впустил незнакомца, при свете лампы увидел обеспокоенные круглые глаза, тревожно спросил:

— Кто вы? Что вам надо?

— Я от Сергея Ивановича. Он просил узнать, что случилось, почему Анна пошла к театру?

— А что случилось? Ничего не случилось, — Вагнер по-вороньи нахохлился.

— Некогда, папаша, говорите скорее. Дело серьёзное, иначе бы Ларский не прислал!

В голосе незнакомца было столько тревоги, что Вагнер не стал таиться, коротко пересказал разговор Антонины с Фишером.

На улице послышался шум приближающейся машины. Василий подскочил к окну, отвернул угол байкового одеяла, повешенного для затемнения, увидел лучи фар, которые били уже близко.

— Так, старик, влип я! Это немцы!

— Сюда! — махнул Вагнер на террасу и поспешил сам, чтобы открыть дверь. — Через сад дворами на центральную улицу!

Василий бросился на террасу и быстро выскочил в сад. Вагнер крикнул вслед:

— А что с дочкой?

— Антонину убила! Схватили её! Ты чего стал, старик? Давай скорее со мной! Уходить надо!

Вагнер стоял, как вкопанный, и хватал ртом воздух. Он хотел что-то сказать и не мог. Послышался сильный стук во входную дверь.

— Прости, отец, — крикнул Василий, — мне надо уйти!

Он побежал к забору. В театр прибежал минут за десять до начала второго акта и быстро рассказал всё Ларскому.

Зигфрид с трудом соображал, как расставить декорации, хотя и понимал, что необходимо сохранять видимое спокойствие. Мысль о том, что Анна принесла себя в жертву ради него, жгла огнём. Он просто обязан спасти её, а для этого сам должен остаться на свободе. Спасти во имя их общего дела. Во имя любви. Именно в этот миг он осознал, что давно любит эту девушку.

Анну схватили, Вагнера, очевидно, тоже. Даже если они ни в чём не признаются, его самого могут взять как «человека из их окружения» под тем предлогом, что разберутся и отпустят. И, может быть, правда отпустят (прямых улик нет), если не нашли рацию. Рация! «Юрка» был в очень надёжном месте, но гестапо умеет производить обыски.

Зигфрид раздумывал, как поступить. Уйти в «берлогу» к Петровичу или ещё подождать, посмотреть, как обернётся дело. Пока прикидывал, спектакль подошёл к концу, и тут же всех немедленно созвали к директору. Зигфрид кивнул Василию, придержал его у порога и сам стал у выхода. Он догадался, о чём пойдёт речь, и на всякий случай оставил путь к отступлению: ситуация такая, что надо всё предусмотреть.

Кох метался вдоль своего стола, прикладывая руки то к сердцу, то к голове. Наконец, он остановился, опираясь о стол, заговорил трагическим голосом:

— Друзья мои, я почти полвека на службе в искусстве… Бывало всякое… Стре-ля-ли! Но на сцене! На сцене, в спектакле, а не у входа в театр!

Все зашумели, каждый спрашивал у другого, что случилось. Директор, перекрывая голоса, ещё более трагически, почти торжественно закончил:

— Убита женщина! Известная вам очаровательная фрау Антонина!

Все ахнули и замерли.

— И это у входа в мой театр! — заключил Кох таким тоном, словно и в самом деле был владельцем театра. — В связи с этим спектакли отменяются до новогоднего вечера. Всё! Я умираю! Я уже умер!

Директор с таким трагическим видом опустился в кресло, будто это не вдову профессора, а его пристрелили из пистолета. Теперь Зигфрид думал только о том, как бы побыстрее добраться до Петровича и залечь у него на три дня, оставшиеся до Нового года, — в связи с отменой спектаклей его отсутствия в театре никто и не заметит, но из гестапо могут прийти! Завтра же необходимо встретиться с Гуком, он наверняка будет знать, что с Анной. Зигфрид обратился к Василию:

— Я не пойду в общежитие. Ты посматривай, что к чему. Утром постарайся встретить Гука, когда он пойдёт на службу, скажи, что я буду ждать его в восемь вечера неподалёку от беседки на горе. Да обязательно проследи, один ли пойдёт. Сам тоже туда приходи и спрячься за деревьями, пока Гук не уйдёт. А если кто будет меня спрашивать, ты ничего не знаешь.

— Ясно, командир!

Василий был явно обрадован таким доверием. Весь его вид словно говорил: «Не знаю, кто вы такой, Сергей Иванович, но готов вам служить, потому что это — против фашистов». Василий стал спускаться по парадной лестнице, у которой стояли двое патрулей, а Зигфрид прошёл в опустевший тёмный зал к запасному выходу. Он тоже вёл к площадке перед театром, но несколько в стороне. Прежде чем спуститься по узкой лесенке, можно было выйти на маленькую терраску и, укрывшись за широкой колонной, осмотреть и центральный выход, и площадку, и прилегающий к ней бульвар. Он тихонько приоткрыл дверь, вышел и стал за колонной.

Шкловского Зигфрид увидел сразу. Тот стоял неподалёку от афишной тумбы и пристально смотрел прямо на подъезд. Конечно, он знает, что директор собирал коллектив. И не он ли известил Коха об убийстве Антонины? Многие артисты и служители театра уже успели выйти, но Шкловский не двигался, никого не окликал, не подошёл даже к фрау Луизе, которая вместе с Софи быстро шмыгнула в сторону общежития. Было совершенно ясно, что он дожидался Ларского. Но почему один? Впрочем, солдаты могли стоять где-то поблизости, за деревьями. Вот и Василий вышел. Шкловский сделал несколько шагов ему навстречу, спросил:

— А что, господин Ларский ещё у директора?

— Не знаю, — ответил Василий. — Может, и ушёл. Я декорации убирал, не видел.

Шкловский, поколебавшись, пошёл к подъезду. Зигфрид подождал, пока он войдёт в подъезд, и быстро спустился по запасной лестнице. Здесь было темно, и солдаты, стоявшие у парадного входа, не могли его видеть. Прижавшись к стене, он прошёл вверх, туда, где кучно росли мощные деревья, быстро перешёл на другую сторону и исчез в глухом переулке, откуда можно было выйти на улицу уже далеко от театра. На улицах, ведущих к церкви и кладбищу, обычно не было патрулей, а сейчас, когда некоторые подразделения гитлеровцев спешно покидали город, и вовсе многие посты были сняты. И всё-таки в «берлогу» к Петровичу он пробирался с предосторожностями, на месте был уже около полуночи.

Старик встретил страшное известие молча. Молчал долго, насупившись и уставившись в стол, потом сказал:

— Нельзя тебе выходить отсюда.

— Я должен встретиться с Гуком, только он сейчас может помочь, — упрямо настаивал Зигфрид.

— Ты должен прежде всего думать о своей безопасности.

— Думать о своей безопасности, когда Анна в гестапо!