Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

Он подошел к раскрытому окну, долго смотрел на весеннюю полную холодных огней ночь. Ефремов положил ему руку на плечо.

- Ты прости, Миша, я не знал, - тихо сказал он.

Гольдберг рассмеялся:

- Ну-ну, брось! У тебя такое удивленное лицо, как у того человека, который меня принял за провизора. Теперь - что, а в первое время вот чувствую: не могу - и все.

V

Лена замечала, что мать изменилась. Она заметила это сразу, еще на вокзале, когда, подбежав к Екатерине Георгиевне, закричала:

- Мама, мама, я научилась прыгать на одной ножке! - и мать рассеянно ответила:

- Идем, доченька, дома обо всем расскажешь.

Дома мама вела себя, как случалось вести себя однажды Лене, когда, оставшись одна, она решила убрать комнату и разбила круглое зеркало. Она легко раздражалась, беспричинно лезла целоваться, два раза плакала.

Утром, когда мама ушла на работу, вошла соседка, Вера Дмитриевна, старшая по квартире, и рассказала Лене, что мать выходит замуж.

- Вы врете, - сказала Лена.

- Сироточка бедная, не вру я, сама все своими ушами слышала, говорила Вера Дмитриевна и гладила Лену по волосам.

Потом она сказала Лене, какое теперь время: женщины поживут с мужем год-два, народят детей - и разойдутся, а бедные младенцы мучаются и терпят.

- Вот чем твой папаня плохой? - спрашивала Вера Дмитриевна. - Молодой, красивый, устроенный хорошо, а она его кинула, а этот, второй, - маленький, невидный, против твоего папы он ничего не стоит. Зачем она папу твоего мучит?

Лене стало очень страшно от этих разговоров; она сидела тихо, округлив глаза, сложив руки на животе, и губы у нее дрожали. Она понимала, что мама виновата и ведет себя постыдно. Но еще больше ей становилось жутко от своей беспомощности; так жутко ей сделалось раз на Театральной площади, когда она потерялась в толпе и мгновение стояла, боясь плакать, чтобы не обратить на себя внимание чужих людей, и в то же время понимая, что только эти чужие смогут разыскать ее маму. И сейчас она не могла плакать.

Днем старичок-почтальон принес для мамы телеграмму. Не распечатывая, соседки ловко отвернули краешек телеграммы, прочли по складам и начали смеяться. Тогда Лене стало жаль маму, точно она была совсем маленькой, меньше соседской Люськи. Она заплакала. Потом она поймала в коридоре соседского котенка, - в Москве все изменилось к худшему за месяц ее отсутствия, - и котенок вырос, сделался почти взрослым, худым и некрасивым. Лена решила, что он болен и заброшен, как мама, и запеленала его в платок, но котенок не хотел спокойно лечиться на постели - он выпрастывал из платка грязные когтистые лапы, бил хвостом и кричал неприятным, злым голосом.

Мама пришла к обеду и, не поцеловав Лены, распечатала телеграмму.

- Ну, что ж это такое? Я больше не могу ждать! - сказала она плачущим голосом и сердито бросила портфель.

Лена уже знала, что было написано в телеграмме:

"Задержусь два дня товарища, причина серьезная".

Девочка, притаившись, смотрела на мать - она была по-прежнему хорошей и красивой, от нее шло тепло и пахло цветами, и это было очень страшно, уж лучше бы у нее на лице сделались прыщи или нос раздулся красной картошкой, как у дедушки.

Должно быть, с похожим чувством любящие люди смотрят на молодую, красивую женщину, не подозревающую, что она больна смертельной болезнью.

За обедом мама сказала, что гулять сегодня нельзя, - сильный ветер и снег.

Лена рассказала, что тетя Женя, у которой она гостила, ссорилась с дедушкой за то, что он приучил Керзона во время обеда лазить лапами на стол и что мужа Кости никогда нет дома: он все ездит на посевную кампанию. Она ни слова не сказала матери про "то", и мать ей ничего не сказала.

Вечером приехала Клавдия Васильевна, мамина подруга, стриженая докторша, с красным лицом. Мама очень обрадовалась и тотчас же стала укладывать Лену спать. Но Лена спать не хотела, она тоже любила Клавдию Васильевну и хотела с ней поговорить.

Лена болтала ногами, не давая снимать с себя ботинки, а мама стояла перед ней и упрашивала:

- Ну, Леночка, ты ведь уже большая: надо слушаться.

- Да, у тети Жени я ложилась в одиннадцать, - плаксиво возражала Лена.

Наконец она разделась и после всех горестей и волнений даже всхлипнула - такими приятными ей показались теплая постель, мягкая подушка, знакомое голубое одеяло с пуговицами. Она подогнула колени, ухватила себя за палец ноги, потом вытянулась, рассмеялась и снова свернулась калачиком, подтянула колени к подбородку. Потом она посмотрела на маму, сразу все вспомнила, горестно вздохнула и, закрыв глаза, притворилась спящей.

- Спит? - спросила Клавдия Васильевна. - Я получила твою открытку и испугалась, думала - она заболела.

Екатерина Георгиевна посмотрела на Лену и, улыбаясь, покачала головой.

- Ну, ничего! Давай сядем у окна, я шепотом буду, она не спит еще.

"Нет, сплю", - сварливо хотела сказать Лена, но удержалась.

Они сели рядом, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись.

- Понимаю, все понимаю, - сказала Клавдия Васильевна.

- Клава, милая, ты не поверишь, в загсе уже была. Какое-то сумасшествие!

Клавдия Васильевна когда-то, пятнадцатилетней девочкой, влюбилась в студента-квартиранта, но после она увлеклась книгами, испортила зрение, надела очки, и подруги думали, что за всю жизнь она ни разу ни с кем не целовалась; она же относилась к увлечениям подруг иронически.

В глубине души Клавдия Васильевна, женщина смелая и решительная, специализировавшаяся по хирургии раковых опухолей, удивлялась и даже ужасалась тому, с каким безрассудством другие женщины влюбляются и сходятся с мужчинами, но она никому не говорила об этом и даже, наоборот, старалась показать, что для нее все эти вещи понятны, как поступки детей для педагога.

- Рассказывай, рассказывай, Катюша, - сказала она, - что за человек, как и что?

- Что же рассказывать? - сказала Екатерина Георгиевна. - Ну как тебе рассказать? Все произошло совершенно внезапно. Ты ведь знаешь мои планы: собиралась учиться, задумала огромную программу, я ведь решила Электротехнический кончить заочно: это огромная работа, ругаю себя "дурой", "гусыней" и все мучаюсь - зачем я это сделала, так было все ясно и спокойно.

Клавдия Васильевна рассмеялась, она знала, что все разговоры о любви начинаются именно так.

- Ну и что же, Катюша? Если он настоящий человек, он не помешает тебе и, может быть, поможет даже...

- Да, я это тоже думаю, - оживленно сказала Екатерина Георгиевна. - Он человек замечательный, ты ведь знаешь моего первого мужа, ну вот: полная противоположность. Нет, ты даже не поверишь, как это со мной случилось! Ну, он сильный человек, понимаешь, вот просто настоящий человек, я как-то сразу поняла: вот во всем настоящий человек, я даже не знаю, как это тебе объяснить, - вот ему можно верить, как я маме в детстве верила, понимаешь? Он член партии, был на войне, теперь он главный инженер на заводе, из хорошей рабочей семьи, между прочим и сам был рабочим, и представь себе: некрасивый, небольшого роста, то есть объективно некрасивый, а для меня - ну, вообще глупости... Ну, вот понимаешь: я вот тоже думала - человек он чистый, честный, серьезный, наконец, мне его помощи не нужно, но если случится что-нибудь, какая-нибудь заминка, он мне по-товарищески всегда может прийти на помощь.

Она говорила и радовалась, что все происшедшее имеет разумное и простое объяснение, а в душе у нее было беспокойство, что говорит она совсем не про то и что нужно рассказать, как они ночью гуляли и как вдруг поцеловались в переулке.

Клавдия Васильевна смотрела на нее и думала:

"Господи, ну как же можно быть такой красивой! Мне бы хоть глаза такие или голос! Женщина она - во всем женщина!"

Потом она погладила Екатерину Георгиевну по волосам и сказала совсем тихо:

- Катюша, милая, зачем ты врешь на себя все? Ведь я тебя знаю: ни о чем ты не думала - взяла и влюбилась.

- Да, - сказала Екатерина Георгиевна, - правда: взяла - и влюбилась. Она обняла Клавдию Васильевну и, глядя ей в лицо, смеясь, сказала: - Да, правда: вот взяла да и влюбилась... Клава, милая моя, ведь, ей-богу, это самое лучшее, что есть в жизни: вот так - рассудку вопреки, без плана и логики... Он ведь уехал, и я вот думаю: приедет, посмотрю на него - и умру сразу. И ничего не нужно. Я на работе очень честолюбива, - знаешь ведь, ты меня ругала; а теперь и честолюбие свое потеряла. Вчера Караваев говорит: "Товарищ Щевелева, стоит вопрос о том, чтобы послать вас на месяц в Ленинград, вас - вместо Краморова", а Краморов - крупный специалист, написал две книги, по ним курс студенты учат. В другое время я бы обрадовалась, а сейчас сказала ему: "Не хочу ехать в Ленинград". А голова все кружится, вспомню, подумаю... и знаешь - все вспоминаю переулки какие-то... снег... памятник, ну совершенно сошла с ума, и только бы он поскорей приехал... И знаешь, какое-то хорошее чувство, когда мы вдвоем никого больше нет, а раньше все казалось, с Гришей, что нас четверо, ей-богу, ты прости меня, что говорю о таких вещах, - но вот двое целуются, а двое смотрят и замечания насмешливые делают. А тут - как в дремучем лесу.