Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

- Как ее зовут?

- Лена. Она еще ходит в детский сад. - Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: - Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?

Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:

- Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.

- Милый ты мой! Ты мой милый... - медленно проговорила она.

Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:

- Леночка, твоя мама - дура и сошла с ума. - Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: - Что же это ты, Катя, влюбилась? - И начала плакать. - Я не понимаю, - говорила она, - как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?

Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:

- Какими судьбами?

- Паспорт с тобой? - спросил он.

- Да. Но зачем это?

- Едем сейчас в загс.

Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.

- Тебя не отпустят? - спросил Ефремов.

- Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?

- Вот этот начальник, что ли, твой? - тихо спросил Ефремов.

- Заведующий отделом. Я его замещаю.

Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:

- Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! - сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.

- Какая командировка? Это ты нарочно? - спросила она спускаясь по лестнице.

- Нет, я в семь часов уезжаю.

- Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? - спрашивала она, остановившись.

- Вызывают в Донбасс, очень срочно.

- А отложить?

- Отложить?

Он так удивленно переспросил ее, что она поняла - такая мысль даже не приходила ему в голову.

Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.

"Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, - подумала она. Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать".

- Послушай, - сказала она и посмотрела на него.

- Что?

- Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?

И она погладила его по рукаву пальто.

- Хочешь, вместе поедем?

- Как можно? А работа?

Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:

"Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!"

И она снова погладила его по рукаву пальто.

- Вот здесь станем, - сказал Ефремов шоферу.

Шофер посмотрел на вывеску у дверей, потом на своих

пассажиров и усмехнулся.

- Что, завидно? - спросил Ефремов.

Шофер, худой человек в военной форме, насмешливо ответил:

- Вы, может быть, во второй раз? Тогда - завидно.

Ефремов весело сказал:

- Вот и врешь! В первый - и последний.

"Совсем деревенский парень!" - подумала Екатерина Георгиевна.

В маленькой комнате загса было много народу.

Какая-то старушка, поглядев на Екатерину Георгиевну, сокрушенно сказала:

- Ах ты, красавица какая! - и всхлипнула, видно решив, что она разводится.

- Погляди, - тихо сказала Екатерина Георгиевна, - прямо на лицах написано, кто куда стоит.

И правда: в похоронной очереди стояли большей частью заплаканные пожилые женщины; детей регистрировали молодые отцы, расписывающиеся были смущены и нарядны, а разводящиеся все, как один, усмехались.

В этой маленькой душной комнате люди совершали самые основные дела жизни, и разговоры здесь шли серьезные, грустные - уж очень невелико было расстояние от стола, у которого жизнь встречала новорожденных, до стола, где провожали ушедших.

Какой-то старик заговорил с Ефремовым, и Екатерина Георгиевна, восхищаясь, смотрела, как серьезно Ефремов отвечал.

- Да что вы, гражданин, с ним говорите, с бесстыжим анафемом, вмешалась старушка, вздыхавшая о красоте Екатерины Георгиевны. - Вы его лучше спросите, как он дочерям своим в глаза посмотрит? Двое внуков уже. У-у-у, ты! - и она топнула на старика ногой.

Должно быть, оттого, что большинство людей, говоря о разводах, вздыхали и сокрушенно качали головами, Екатерина Георгиевна особенно нетерпеливо глядела на медленно приближающуюся к столу очередь. И все, что происходило в ее душе, здесь, в этой маленькой комнате, уже не казалось ей сложным и таинственным, а сразу сделалось простым, ясным и необходимым.

Наконец девица с пухлым лицом записала их фамилии в книгу и, тряхнув челкой, сказала:

- Три рубля.

- Давай пополам, - предложила Екатерина Георгиевна, и каждый из них положил рублевую бумажку и полтинник мелочью.

Они вышли из загса под руку, серьезные и молчаливые. Шофер стоял подле машины.

- Пожелаю вам счастья! - сказал он.

Екатерина Георгиевна вдруг почувствовала, как сладко сжалось ее сердце, и на глазах у нее выступили слезы.

IV

В купе мягкого вагона, кроме Ефремова, сидели три человека: один высокий, с суровым профилем Амундсена и с детским, слабым подбородком; второй - широкоскулый молодой человек, на ремне у него болтался фотографический аппарат; третий - небритый, страдавший одышкой.

Все трое ехали по одному делу; из их разговора Ефремов понял, что высокий - режиссер кино, скуластый - оператор, а небритый - писатель, автор сценария, по которому режиссер с оператором должны были снимать картину о Донбассе.

Они тотчас же открыли чемоданы и выставили на стол большое количество бутылок пива. Часть бутылок не поместилась на столе, и скуластый оператор, которого называли Мортирыч, положил их в сетку над головой.

- Товарищ, пивка? - предложил Ефремову режиссер и, увидев, что Ефремов хочет отказаться, живо добавил: - Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста!

- Ладно! - сказал Ефремов. - Тут у меня закуска есть, не знаю только что: жена прямо к поезду привезла.

Попутчики почему-то не ахнули, узнав, что Ефремов женат. Это его удивило и немного обидело. Писатель выпил залпом стакан и сказал:

- Пиво холодное, в вагоне холодно, за окном холод... - Он посмотрел в окно, на поле, покрытое снегом, на тонкие деревья, колеблемые от самой земли до ветвей сильным ветром, и сказал: - Вот, кажется, из того леска выбежит лисица, а за ней выедет всадник в меховой шапке, доезжачий Ивана Грозного, затрубит протяжно в рог... Все поглядели в окно.

- Да, слабо топят, черти! - сказал Мортирыч и, смеясь, добавил: - И почему вы, Андрей Петрович, не написали сценарий из сухумской жизни? Там в апреле красота.

- Недоучел климатический фактор, старик, - сказал режиссер, - но я не жалею. Железное сердце страны! Ленты именно нужно вертеть про главное уголь, сталь, хлеб.

- Жизнь, смерть, любовь, - добавил писатель.

- Да, за жизнь людей, - согласился режиссер. - Человека интересует человек. Законный интерес. Хорошая лента должна идти в глубину: покажите настоящий характер, сумейте передать простое чувство - вот задача.

- А кто орал про конфликты, драматические узлы, сценические ситуации? - спросил писатель.

- Я - до вчерашнего дня. Сегодня ночью я все понял. Сюжет чеховской "Степи" в том, как мальчика везли в школу учиться, а он в дороге простудился и заболел насморком. А под этим сюжетом - жизнь России, философия и печаль бренного бытия. Вот так нужно работать!

- Да! Это - настоящее искусство, - сказал писатель.

- В ваших словах много правоты, - сказал Мортирыч, - вот только как мы с гостиницей устроимся: обязательно съезд какой-нибудь в Сталине.

- Съезд ударников угля, - подтвердил Ефремов.

- Ну, что ты скажешь! - проговорил Мортирыч. - Надо было бронировать из Москвы.

- А я уже отвык от всего этого, - вздохнул режиссер. - Сознаюсь: в последний раз выезжал из Москвы шесть лет тому назад.

- Ого! А я вот езжу много, - сказал писатель и, потерев руки, добавил: - Слушайте, в вагоне-то прохладно, надо будет попросить у проводника два одеяла.

Ефремов взобрался на верхний диван.

"Сколько интересного народа на свете! - думал он, глядя на красивый профиль режиссера. И парень, видно, неглупый, и наружность у него настоящая. Могла б Катя влюбиться в такого? Квартиру нужно, заводской дом, кажется, к осени достроят. Мебель нужно, трельяжи. Печально с Васильевым расставаться. Шутка сказать - Васильев! Или уговорить его переехать вместе с нами? Да, наверное, могла б влюбиться в режиссера. Интересно, что Васильев ответит на письмо? Вот ахнет! И почему отказываться от ленинградской аппаратуры? Эта колонка дает почти теоретический выход".