Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

Ефремов все поглядывал по сторонам: великая сила завода и шахт чувствовалась во всем - и мощный гул воздуходувок, и зарево, охватившее добрую половину огромного степного неба, и рев паровозов, и яркие дуговые фонари, и голубые, пугающие вспышки автогенных аппаратов, и даже воздух, весь пропитанный острым, волнующим запахом гашеного кокса, - все свидетельствовало о работе многих тысяч сильных людей.

- Да, товарищ Миша, - сказал Ефремов и рассмеялся: - А я вот, знаешь, позавчера женился.

- Ну? Верно? - испуганно произнес шофер и даже затормозил машину.

Ефремову понравилось, что шофер так горячо отнесся к важному для него событию.

Площадь перед заводом была ярко освещена. Ефремов вошел в комнату коменданта и сел у стола. Пока дежурный звонил по телефону, проверял документы, выписывал пропуск, Ефремов прислушивался, как где-то совсем рядом шумел, вздыхал, тяжело шевелился завод.

Наконец он прошел на внутренний двор, оглядел многоэтажную громаду коксовых батарей и вошел в цех. Стены, изразцовый пол - все было бело, ярко освещено электричеством.

В цехе была тишина. Только возле поблескивавших аппаратов ходил человек в синем халате, поглядывая на дрожащие стрелки индикаторов.

Ефремов прошел в маленькую комнату со стеклянной стеной, выходившей в цех; там за столом сидели три человека в халатах, словно кудесники, жрецы чудесной науки химии. Они подняли головы - у всех троих, точно у братьев, были курносые русские лица и круглые голубые глаза. Сидевший посередине громко чихнул и засмеялся:

- А, вот она, Москва!

- Здравствуйте, товарищи! Что ж это вы, а? - сразу раздражаясь, сказал Ефремов и пожал руки сидевшим. - Я просто не верю, что ваша записка была объективной.

- Вот она, Москва какая! - сказал сидевший посредине. - Вы раньше садитесь.

- Да, Москва сердится, - сказал второй.

- Москва, Москва... - хрипло сказал третий и показал Ефремову горсть маленьких золотых луковиц. - Видишь, завтра сажать у себя в огороде буду.

Халат его распахнулся, и Ефремов увидел на светлом пиджаке два ордена. Это был директор завода.

Глядя на круглые, тяжелые ордена Красного Знамени, Ефремов сердито и упрямо сказал:

- Москва, Москва, а записка-то все-таки необъективная.

Они начали спорить, потом пошли в цех, потом перешли к директору в кабинет. Все они, казалось, хотели одного, но у каждого было свое мнение.

- Можно, можно, товарищи, ваши мощности позволяют, - говорил Ефремов. - Тут ведь расчет простой очень, даже немного остроумный, арифметический: могу вам в пять минут все доказать.

Он усмехался, был спокоен и действительно доказал то, что хотел, хриплый директор удивился, а главный инженер сердито сказал:

- Я свою точку зрения докладывал в наркомате.

Ефремов уехал с завода поздно ночью и, подъезжая

к городу, почувствовал, что очень голоден.

Дежурный в гостинице сказал ему, что ресторан еще открыт, и Ефремов спустился в просторный сводчатый подвал.

- Эй, милый друг, давайте сюда! - окликнул его знакомый голос.

За столом сидели попутчики. Ефремов подсел к ним и заказал официанту свиную отбивную и пива.

- Вы вообще до скольких? - спросил он.

- До полтретьего даже, хозяева со слета после двенадцати приходят пиво пить, - ответил официант.

- Смотрите, смотрите! - сказал режиссер, показывая рукой на большую группу людей, вошедших в зал.

Официанты забегали, неся высокие большие кружки, увенчанные шевелящимися холмами пены. Пришедшие были различно одеты, они были разного роста, одни - лохматые, другие - бритоголовые, но у всех у них было какое-то общее выражение в спокойных темных лицах, в уверенных, громких голосах. И когда кто-нибудь из них в разговоре ударял ладонью по столу, тяжелые пивные кружки дребезжали.

Сидевшие за соседним столом смеялись над одним из товарищей, которому на заседании председатель треста подал насмешливую реплику.

- Ну что ж, Поруков, - спрашивали с другого конца зала, - а ты ему не срезал?

Порукова, видно, не очень трогало происшедшее. Отодвигая дыханием пену, он пил пиво и поглядывал поверх стеклянного обода кружки спокойными и насмешливыми глазами.

- Да, народище! - негромко сказал писатель. - Такой вот Алеша Попович - Поруков хлопнет тебя кулаком, и душа сразу расстанется с телом.

Ефремов повернулся к соседям и спросил:

- Что же это, товарищ Поруков, было? Расскажите!

Он подсел к шахтерам, и они оживленно заговорили об угле, огородах, врубовых. Он расспрашивал, хорошо ли работают женщины под землей. "Вполне хорошо", - говорили соседи. И Ефремов был очень доволен, что женщины работали хорошо.

Когда официант принес ему котлету, он снова вернулся к попутчикам.

- Что, друзей старых встретил? - спросил Мортирыч.

- Нет, я их впервые вижу, - ответил Ефремов. - На редкость хорошие парни.

Голоса людей становились все громче, все быстрее, бегали официанты, все гуще делался голубой туман над головами сидевших, лампа потускнела и, точно луна, ушла в облака. И вдруг сделалось тихо, все лица повернулись к двери. Под каменной аркой стоял курчавый широкоплечий человек, с очень широким, молодым лицом, с широким, низким лбом.

- Никита, сюда иди... сюда! - закричали с разных сторон.

Человек неторопливо шел, ловко продвигая свое большое тело между стульями и столами, пожимал огромной рукой десятки рук. Верно, так же уверенно и неторопливо он, полуголый, потный и черный, протискивался между тесными стойками в глубоком угольном забое.

Музыканты встали со своих мест и, провожая вошедшего глазами, заиграли марш. Все подняли кружки.

- Да, вот этот человек работает лучше всех! - задумчиво проговорил писатель. - Подумать только: первый рабочий в огромной рабочей стране!

- Рубенс! Рубенс! - сказал режиссер. - Только Рубенс, певец человеческой мощи, должен снимать ленту в Донбассе. Теперь-то я понял все. Это гармония силы! Вот все эти люди веками создавали великую мощь человечества. Они "владеть землей имеют право", и они ею завладели.

- Верно, товарищ! - сказал Ефремов и подумал: "А не зря деньги получают художественные ребята".

Ему было хорошо: он чувствовал себя победителем, эта весна была его весной, черт возьми! Он женился в первый месяц первой весны, весны, охватившей всю его страну. И ему казалось, что заводы так велики, и солнце так ярко светит, и так хорошо горьковатое пиво, все хорошо - оттого, что он, Ефремов, счастлив.

- Взгляните-ка, - сказал режиссер, - вот вам совсем неожиданное явление: хилый провизор, мастер клистиров и глистогонных средств, вошел в храм силы.

Ефремов посмотрел и радостно расхохотался.

- Гольдберг Миша! Гольдберг! - закричал он.

Маленький, тощий человек оглянулся и замахал руками. Режиссер с удивлением смотрел, как человек шел к их столу. Все, оказывается, знали его.

- Сюда садись, сюда! - говорили со всех сторон.

- Что ж, мы с тобой каждый день будем встречаться? - спросил Гольдберг, подойдя к товарищу.

- Выходит, да! А ты, брат, за этот месяц совсем какой-то зеленый стал.

- Работы порядочно: я ведь теперь и управляющий, и главный инженер.

- Ну, а вот товарищ думал, что ты провизор.

- Провизор? - Гольдберг весело посмотрел на режиссера. - Вы почти угадали: мой отец был провизором.

Режиссер улыбнулся и поклонился, прижав ладонь к груди.

Они выпили по кружке пива и поднялись наверх. В темном коридоре Гольдберг споткнулся, сердито сказал:

- Ну-ну, в шахте никогда не спотыкался, а здесь второй раз уже - гроб какой-то. И крысы здесь. Ты вот к нам на рудник приезжай, мы гостиницу построили! Сосной пахнет.

Они вошли в комнату. Ефремов распахнул окно.

- Ну что, надолго в наши края? Нового ничего? - спросил Гольдберг.

- Женился.

- Ты? Ну да?

- Ей-богу! Вчера или позавчера, вернее.

- А Васильев что?

- Что? Ничего.

- Что ты говоришь? Ну и как, что? - Гольдберг подошел к Ефремову и посмотрел ему в лицо: - Значит, не поедешь со мной? Спешишь обратно?

- Да уж сам понимаешь.

- На один день, а? Я тебе покажу замечательную шахту, стадион, сосны у нас растут, - ни у кого не растут, а у нас - да - песок подсыпаем. А какая весна у нас! Честное слово, поедем, я глазам своим не верю: это же первая настоящая весна в Донбассе! Ты понимаешь - весна всюду! Под землей весна! Ну, хоть переночуешь у меня, а?

- Нет, брат, как-то не могу.

- Я вижу, что не можешь, - и по глазам, и по голосу, и по носу видно...

Ефремов мотнул головой и рассмеялся.

- Ты лучше в Москву приезжай, я вас познакомлю. И жену свою привози. Домами будем встречаться.

- У меня ушла жена, - сказал Гольдберг и покашлял. - Когда я вернулся из Москвы, ее уже не было, письмо оставила и шкафы все оставила, а сама уехала.

Он подошел к раскрытому окну, долго смотрел на весеннюю полную холодных огней ночь. Ефремов положил ему руку на плечо.

- Ты прости, Миша, я не знал, - тихо сказал он.

Гольдберг рассмеялся: