Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

- Вот как хорошо! А я уже думал, не доеду...

"Он, он, конечно!" - подумала она.

- Мама, - вдруг резко спросила Лена, - а где тот?

- Нет, нет, дочка, тот не приехал, его уже не будет...

Екатерина Георгиевна рассмеялась, поняв, что все обошлось, оттого что она опоздала на поезд, и спросила:

- Ну кто же девочкам дарит пушки?

- Нет, она ничего, - сказала Лена.

Екатерина Георгиевна повела Ефремова в ванную умываться; там, в полутьме, они обнялись и поцеловались.

- Я очень скучала, - сказала она.

- Ты не уходи, постой около меня, - попросил Ефремов.

- Нельзя, тут ужасные соседки! Я уже слышу - шныряют.

Он расстегнул ворот гимнастерки, намылил лицо и шею, потом повернулся и посмотрел на Екатерину Георгиевну: белая мыльная пена сползла на лоб, и глаза его казались темными и даже страшными.

- Не нужно так, - сказала Екатерина Георгиевна, - я сейчас пойду кофе варить. Сколько тебе еще надо сказать, если бы ты знал! Тут с дочкой и с отцом ее просто несчастье у меня.

Она ушла, а он начал мылить голову. Волосы слиплись и плохо отмывались.

"Попросить горячей воды? - подумал он. - Нет, неудобно. Завтра уж на заводе в бане помоюсь".

Несколько раз слышались шаги, дверь тихонько скрипела, и Ефремов кряхтел, сдерживаясь, чтобы не выругаться.

Когда он вернулся в комнату, Екатерина Георгиевна накрывала на стол.

"Вот она, семейная жизнь, началась", - подумал Ефремов, усаживаясь и осторожно беря из рук жены чашку с кофе.

- Я повариха средних способностей, ты меня прости, пожалуйста, сказала Екатерина Георгиевна.

- Мама, зачем ты ему говоришь "ты"? - строго заметила Лена.

Екатерина Георгиевна сказала:

- А ты тоже говоришь: "его", "ему", "он". Так нельзя. Дядю зовут Петр Корнеевич. Вот зови его - дядя Петя.

- А ты не говори ему "ты", - сказала Лена.

- Не буду, дочка, - покорно ответила Екатерина Георгиевна.

"Вот это да!" - подумал Ефремов и удивленно посмотрел на жену, потом на девочку. Лена сердито раздула ноздри и высунула язык.

"Надо своих скорей заводить", - подумал Ефремов.

Когда он прихлебывал кофе, его точно обжигало; пил он медленно, а кофе почему-то становился все горячей, и вдруг он понял, что каждый раз, наклоняясь над стаканом, он смотрел на жену и от этого в груди становилось жарко, мутились мысли, уши и щеки горели.

Екатерина Георгиевна прошлась по комнате и остановилась за стулом Ефремова, провела ладонью по его волосам.

Он кашлянул и пощупал свой лоб.

"Вот тебе и дитя! Точно в мартеновской печке сижу", - подумал он и спросил:

- Лене гулять не пора?

- Она простужена, уже второй день я ее не выпускаю.

Они посмотрели друг на друга, и Екатерина Георгиевна покраснела и начала поправлять волосы.

Вдруг кто-то громко постучал в дверь, и детский голос возбужденно позвал:

- Лена, пойди скорей: цыганка на кухню пришла.

Лена выбежала в коридор.

- Как же нам устроиться с квартирой? Здесь ведь тебе жить невозможно? - сказала она.

- Я буду нажимать, устроим, - ответил он, подходя к ней.

Она положила руки на его плечи, молча долго смотрела ему в глаза. Он подумал, что если сейчас они расстанутся навсегда, то до самой смерти он будет видеть перед собой ее немного склоненную голову и расширенные глаза.

Екатерина Георгиевна сняла руки с его плеч.

- Что же? Может быть, еще кофе, сейчас должны гости прийти.

- Нет, я лучше воды выпью: очень пить хочется.

- Я думаю, пока хорошо будет дачу нанять, как на это смотришь? Надо уже в ближайшие дни поехать...

Ефремов помолчал немного.

- Дачу? Правильно! Начнем с этого... Да, я хотел спросить: ты получаешь эти... ну, деньги, в общем, за девочку?

- Нет, я отказалась. Мне хватает своих.

- Вот правильно: ну его совсем...

В это время раздался звонок, потом второй.

- Это к тебе, кажется? - спросил Ефремов.

- Да, да, это наши гости, - сказала Екатерина Георгиевна и подошла к двери.

Ефремов закрыл свой чемодан и задвинул его в угол. В комнату вошли две женщины и мужчина.

- Знакомьтесь, товарищи, - сказала Екатерина Георгиевна и покраснела.

Одна из вошедших, высокая, краснолицая женщина, внимательно посмотрела Ефремову в глаза, потом осмотрела его всего и рассмеялась.

"Эта знает", - подумал Ефремов.

Другая - помоложе и покрасивей, - видно, ничего не знала, ничего не знал и губастый, большеголовый человек с черными, выпуклыми глазами.

- Знакомиться? Что ж, можно познакомиться! Я хирург, вот эта, знаменитая Люба, - уролог, а Розенталь Костя, - психиатр, - сказала высокая.

- Ты словно анкету заполнила. Сними шляпу, или ты нарочно: покрасоваться? - улыбнулась Екатерина Георгиевна.

- Дура! - сказала Клавдия Васильевна и смутилась.

- Вот я первый раз в жизни встречаюсь с врачами, - сказал Ефремов.

- Счастливый человек! - усмехнулся Розенталь.

- То есть я имел это счастье в госпитале и больнице, но так вот, в домашних условиях...

- Да, да, - сказал Розенталь, - это вредный пережиток феодальных цехов: врачи с врачами, маляры с малярами. Правда, ведь очень редко встречаются люди разных профессий, - скажем: архитекторы и ткачи.

Ефремов сразу заметил, что Розенталь все время смотрит на Екатерину Георгиевну, сел рядом с ней, говоря, обращался только к ней, и ему захотелось рассказать, что он здесь хозяин, муж, и его начало беспокоить, зачем эту очевидную вещь надо скрывать от девочки и гостей.

Его сердил темноглазый психиатр, и, когда тот заговорил о высоких материях, Ефремов, не слушая, о чем говорил Розенталь, подумал: "Старайся, старайся! Ничего все равно не получится".

Жена посмотрела на него и нахмурилась - он сидел, заложив руки в карманы, расставив ноги, и самодовольно усмехался. Но незаметно Ефремов начал прислушиваться к разговору. Розенталь рассказывал, что изучение Достоевского может служить хорошим пособием для психиатров; привел случай в клинике, когда роман великого писателя помог ему разобраться в душевном состоянии больного и правильно поставить сложный диагноз. Потом он заговорил о том, что различные искусства в высших своих созданиях сливаются, что Толстого можно перечитывать десятки раз, так же как можно каждый день слушать Бетховена, потому что "Война и мир" это не только проза, но и музыка, - критики должны находить единство в основных художественных принципах и композиции романов и музыки.

- А чеховских рассказов - с шопеновскими ноктюрнами, верно? - вставила Екатерина Георгиевна.

- Неверно! Совершенно неверно! - сказал Розенталь, глядя на нее выпученными глазами. - Вот я предвижу, что как физика и химия, раньше резко различные, слились теперь на фундаменте атомистики и электронной теории и выводят свои основные положения из общих законов, так литература и музыка, архитектура и музыка и, наконец, даже математика и музыка - все эти различные проявления разума и духа человеческого в процессе развития должны обнаружить черты единства, идти к слиянию.

- Ну да! А при чем здесь математика? - спросил Ефремов и начал возражать. Его ошарашил человек, говоривший о вещах, в которых, видимо, слабо разбирался, и ему захотелось уличить доктора в спекуляции и сказать ему: "Вы вульгарный идеалист".

- Да и математика, - сказал Розенталь и начал говорить об эстетических элементах в анализе бесконечно малых, о музыкальности в решении одного дифференциального уравнения, обнаруживая немалые знания в интегрировании. Потом он рассказал о своих пациентах-математиках, страстных любителях музыки, и о том, что это не случайно, а внутренне обусловлено.

"Да, крыть нечем", - сознался Ефремов, не ожидавший, что доктор знаком с математикой.

- Да, а вот отчего начался весь этот разговор? - весело спросил Розенталь. - Кто помнит? - и снова уставился на Екатерину Георгиевну выпученными глазами.

- Нет, я не помню, - ответила Екатерина Георгиевна.

- Вот видите! А это движение мысли всегда интересно. Началось с того, что маляры не должны встречаться только с малярами.

Он захохотал. Смуглое, одутловатое лицо его сделалось совсем темным, и вдруг, наклонившись к Екатерине Георгиевне, он поцеловал ей руку. Ефремов почувствовал себя безнадежно униженным, увидел самоуверенное, жесткое лицо Розенталя и легкомыслие Екатерины Георгиевны, увидел, что жить без нее он не может, и подумал: "Да, нужно скорей нанимать дачу", - говоря короче, Ефремов ревновал жену.

Потом обе докторши заспорили об эффективности медицинских исследовательских институтов, и, к удивлению Ефремова, Екатерина Георгиевна свободно говорила о работах многих ученых - врачей и бактериологов. Ефремов же только мельком слышал об этих людях и не имел о них никакого мнения. Затем заговорили о военных врачах, и Клавдия Васильевна, смеясь, рассказала, что в одном очень солидном иностранном труде она вычитала глубокомысленную фразу: "Смертность среди солдат резко возрастает во время войны по сравнению с мирным временем".